Стол ломился от угощений: те самые пирожки, ватрушки, холодец, селедка под шубой, разные горячие блюда и закуски. В центре торчал самодельный торт, украшенный кремовыми розами, — работа все той же неутомимой тещи.

Лев поднял бокал. В комнате постепенно стихло.

— Леша, Аня, — начал он, и голос его прозвучал чуть более хриплым, чем он ожидал. — Сегодня не будет длинных речей. Слишком много слов мы уже сказали за эти годы, и слишком много еще предстоит сказать. Но сегодня — только самые главные. Мы все здесь это большая и, простите за пафос, странная семья. Мы не связаны кровью, но мы связаны чем-то гораздо более крепким, общим делом. Общими победами. И, да, общими потерями. Мы знаем цену друг другу. И сегодня наша семья стала на одного человека больше. Аня, спасибо тебе. Леша… будь счастлив. Это самая главная и самая сложная работа в жизни. Выпьем за молодых! За их семью — их главную крепость!

— За молодых! — подхватили гости, и звон хрусталя на мгновение заглушил патефон.

В этот самый момент, словно подгадав, в прихожей раздался резкий, нетерпеливый звонок. Все вздрогнули. Лев, извинившись, вышел из-за стола. В прихожей стоял молодой паренек в форме курьера, с кожаной сумкой через плечо.

— Вам телеграмма, товарищ Борисов. Срочное, из Куйбышева.

Лев взял конверт, сердце его неприятно екнуло. Он распечатал его и быстро пробежал глазами по тексту, напечатанному на рыхлой телеграфной ленте.

«Прошли отметку в десять этажей. Некоторые здания инфраструктуры тоже наполовину готовы, подвальная сеть между всеми зданиями в процессе. Ждем с инспекцией. Крутов.»

Он стоял, ощущая шершавую бумагу под пальцами, и читал эти сухие, деловые строки, а из комнаты доносился смех, музыка и голос Сашки, выводившего залихватскую песню. Два мира и два ритма. Строительная площадка в Куйбышеве, где день и ночь гудели краны и росли этажи будущего «Ковчега», и эта теплая, насквозь пропитанная миром и счастьем квартира. Он сунул телеграмму в карман и, сделав над собой усилие, вернулся к гостям, попытавшись натянуть на лицо улыбку.

Но Катя заметила, она всегда замечала. Ее взгляд, теплый и вопрошающий, встретился с его, и он молча, почти неуловимо, покачал головой: «Потом». Все в порядке, просто жизнь напомнила о себе. О той другой жизни, что ждала за порогом.

Ноябрь в Ленинграде выдался промозглым и ветреным. Влажный снег с дождем хлестал в окна новой квартиры Миши и Даши. Но внутри было тепло и уютно. Патефон тихо играл какую-то лирическую мелодию, пахло детским мылом, молоком и свежей выпечкой.

Даша, устроившись в глубоком кресле, кормила грудью маленького Тему. Ребенок, названный Матвеем в честь деда Миши, был удивительно спокоен. Он лишь посапывал, уткнувшись крошечным носиком в материнскую грудь. Покормив ребенка, его передали гостю.

Лев сидел напротив, на диване, и держал на коленях своего крестника. Малыш, завернутый в кружевное одеяльце, смотрел на него расплывчатым, неосознанным взглядом новорожденного. И Лев, к своему удивлению, ловил себя на странном, щемящем чувстве. Не просто умиления, нет. Это было что-то более глубокое, почти мистическое. Ощущение цепи, протянутой сквозь время. Вот он, Лев Борисов, держит на руках ребенка, чей отец — гениальный химик, создающий лекарства будущего в 1930-х. И он, Лев, стал частью этой цепи. Звеном, связывающим прошлое, которое для него было будущим, с настоящим, которое становилось его единственной реальностью.

— Ну что, крестный, как тебе новые обязанности? — мягко спросила Даша, поправляя на плече пеленку.

— Пока не осознал, — честно признался Лев, осторожно проводя пальцем по бархатистой щеке младенца. — Кажется, еще вчера мы с Мишей в подвале создавали первый антибиотик, а сегодня у него уже сын. Время — штука оглушительная.

— Не говори, — улыбнулась Даша. — Представляешь, он уже две тетради исписал наблюдениями за Матюхой. Записывает температуру, продолжительность сна, реакцию на звуки… Я вчера отобрала у него третью, сказала: «Он твой сын, а не подопытный кролик!»

Лев рассмеялся. В этот момент из соседней комнаты вышел Андрюша. Ему было чуть больше трех, но он уже был серьезным, вдумчивым малышом. Он подошел к Льву и, встав на цыпочки, с огромным интересом стал разглядывать маленького Матвея.

— Маленький, — констатировал Андрюша.

— Да, — согласился Лев. — Ты тоже таким был.

— Я? — Андрюша с недоверием посмотрел на братика, потом на свои ладошки. Ему было явно трудно в это поверить.

Он потянул пальчик, чтобы дотронуться до Темы, но потом остановился, вспомнив мамины наставления. Вместо этого он поднял на Льва свои огромные, ясные глаза.

— Папа, — спросил он вдруг, без всякого перехода. — А дядя Леша на войну пойдет?

Комната замерла. Даже патефон, казалось, играл тише. Лев почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Вопрос прозвучал как выстрел в тишине. Он смотрел на сына, на его чистое, невинное лицо, и не находил слов. Все его знания, вся его подготовка, вся его стратегия — все рассыпалось в прах перед этим простым детским «почему?».

Катя, стоявшая в дверях, мгновенно оценила ситуацию. Она мягко, но настойчиво взяла Андрюшу за руку.

— Папа устал, солнышко. Пойдем, поможешь мне на кухне, будем чай разливать.

— Но папа… — упрямо сказал Андрюша, не отрывая вопрошающего взгляда от Льва.

— Потом, — ласково, но уже с ноткой материнской твердости сказала Катя и увела его.

Лев остался сидеть с маленьким ребенком на руках. Он поднял глаза и встретился взглядом с Дашей. В ее глазах он прочитал то же самое: понимание, тревогу и безмолвную поддержку. Они все знали, и даже дети, казалось, начали догадываться, подслушивая разговоры взрослых. Война, эта огромная, безжалостная тень, уже протянула свои щупальца в их теплый, уютный мир и коснулась самого святого — их детей.

Кабинет Кати в СНПЛ-1 больше напоминал штабной бункер накануне генерального сражения. Два стола, сдвинутые буквой «Г», были завалены бумагами, которые она сама для себя систематизировала на две стопки: «Ленинград» и «Куйбышев». Телефоны — городской и внутренний — звонили практически без перерыва. Она брала одну трубку, говорила несколько фраз, вешала, брала другую.

— Да, я вас слушаю, — ее голос был ровным, без суеты. — Партия в двести аппаратов? Это меньше плана на треть. Передайте директору, что у меня лежит утвержденная разнарядка за подписью наркома. Если к пятнице график не будет восстановлен, я буду вынуждена поднять этот вопрос… Нет, не перед техсоветом, а перед товарищем Болдыревым лично. Да. Жду вашего звонка в пятницу.

Она положила трубку, даже не дав собеседнику договорить, и тут же сняла другую.

— Саша? Слушаю. Лев говорит, график сдвигается. Да, я вижу по вашим отчетам. Нужно нанимать еще бригады. Да, я понимаю, что зима. Работать в три смены, без остановки. Я решу вопрос по поводу дополнительной рабочей силы… Что? Питание? Организуйте еще один полевой пункт. Суп горячий, хлеб, чай. Деньги возьмем из статьи «непредвиденные расходы», я ее уже согласовала.

Она говорила быстро, четко, ее решения были мгновенными и безоговорочными. За несколько месяцев, пока Лев пропадал в Куйбышеве, она не просто «держала тыл». Она стала полновластным командующим всем ленинградским фронтом СНПЛ-1. Ее авторитет был подкреплен не криком, а железной логикой, невероятной работоспособностью и умением добиваться своего на любом уровне.

Положив вторую трубку, она набрала номер длинного расстояния. Соединение ждала несколько минут.

— Лев? Это я. Только что говорила с Сашей. С ресурсами туго, но я решаю. По «Светлане» — они срывают график, но я их прижму. Не беспокойся… Да, Андрюша скучает. Говорит, что папе нужно срочно приехать и построить тут тоже какой-нибудь «Ковчег», только маленький, для его игрушек.

Она слушала, и по ее лицу скользнула улыбка. Лев что-то говорил на том конце провода, из Москвы, где он практиковался у Юдина.

— Я? — она тихо рассмеялась. — Да просто держу наш общий тыл, Левушка. Как могу, возвращайся к новому году, хорошо? Обещаешь?