Она повесила трубку, и улыбка постепенно сошла с ее лица. Она взглянула на две стопки дел, на карту строительства «Ковчега» на стене, с пометками и флажками, и вздохнула. Потом взяла следующую бумагу из стопки «Куйбышев» и погрузилась в работу. Их разговор был разговором двух равных стратегов, двух половинок одного целого. И она прекрасно знала свою ценность. Без нее здесь, в Ленинграде, все бы действительно рассыпалось.

Лев, вернувшись из Москвы как раз перед новогодними праздниками, устроил серию коротких, деловых совещаний. Он обходил лаборатории одну за другой, и каждый отчет был похож на сводку с передовой, но не с поля боя, а с фронта созидания.

Ермольева и антибиотики. Зинаида Виссарионовна, уставшая, но с горящими глазами, указала на аккуратные коробки, стоявшие на столе.

— «Стрептомицин», штамм 169, — сказала она без предисловий. — Запущен в промышленное производство. Пока небольшими партиями, но процесс отлажен. А это… — она дотронулась до другой стопки, — «Левомицетин», штамм №87. Выход стабилизировали на приемлемом уровне. Начинаем выпуск опытных партий. Спасибо за наводку с торфяными почвами, Лев Борисович. Без вашей… интуиции, мы бы потратили на это годы.

Лев взял одну из коробок. Легкий, почти невесомый картон, а внутри — спасение тысяч жизней от туберкулеза и кишечных инфекций. Гордость смешивалась с горечью. Они создавали лекарства для залечивания ран, которые еще не были нанесены.

Миша и ЭКГ. В лаборатории Миши стоял ровный гул приборов. Он, сияя, подвел Льва к столу, на котором стоял знакомый аппарат.

— Завод «Светлана» выдал первую сотню, — отрапортовал Миша. — Идут в Боткинскую, в Мечникова, в Военно-медицинскую академию. Кардиология в СССР, Лев, только что совершила прыжок лет на двадцать вперед. Вчера поставили первый точный диагноз «инфаркт миокарда» женщине, которую раньше отправили бы домой умирать с диагнозом «грудная жаба».

Сашка и «простые вещи». В помещении, отданном под опытное производство, Сашка с гордостью демонстрировал плоды своих трудов. Он протянул Льву плоскую герметичную упаковку из прорезиненной ткани.

— Индивидуальный перевязочный пакет, — объявил он. — Усовершенствованный. Стерильный бинт, вата, булавка. Вскрывается одним движением. Инструкция — в картинках, как ты и просил дуракоустойчивая. — Потом он подвел Льва к странной металлической конструкции. — А это складной штатив для капельниц. Вес девятьсот граммов. Так же крепится к носилкам. Уже отгружаем в армию.

Лев взял в руки штатив, легкий и прочный. Эти «простые вещи» в полевых условиях спасут больше жизней, чем самый совершенный аппарат в стерильной операционной.

Простаков и «Фенитоин». В химической лаборатории Николай Сергеевич Простаков, застенчивый и тихий, как всегда, молча протянул Льву ампулу с прозрачной жидкостью.

— Опытный образец противосудорожного препарата, — произнес он, глядя куда-то в сторону. — Синтез… сложный, но воспроизводимый. Начинаем доклинические испытания на животных. — Он на мгновение встретился с Львом взглядом, и в его глазах мелькнула искорка. — Химическая задача была… интересной.

Лев понял, что для этого молчаливого гения это — высшая форма похвалы и благодарности.

Группа Неговского и «Полиглюкин». Владимир Александрович, энергичный и подтянутый, демонстрировал флакон с прозрачным, слегка вязким раствором.

— Работаем над декстранами, Лев Борисович. Первые образцы демонстрируют стабильность. Идут испытания на совместимость, если все получится… это будет настоящий прорыв в реанимации. Борьба с шоком, возмещение кровопотери.

Инженеры и «Электрокоагулятор». В механической мастерской инженер Колесников, вытирая руки, докладывал:

— Двадцать опытных образцов разосланы в больницы Ленинграда, отзывы положительные. Останавливает кровотечение «на раз-два». Дорабатываем рукоятку, чтобы не грелась. В январе выходим с полным пакетом документов в Наркомздрав для утверждения к серийному выпуску.

Обходя лаборатории, Лев слушал, кивал, задавал вопросы. Он испытывал колоссальную гордость за этих людей, за свою команду. Они совершали невозможное, обгоняя время. Но с каждым новым отчетом, с каждой коробкой препаратов, с каждым новым аппаратом горечь подкатывала к горлу все сильнее. «Мы создаем все это, чтобы залатать раны, которые вот-вот нанесет война, — думал он, глядя на ящики. — Мы готовимся к последствиям, которые уже не остановить».

Самая мрачная и одновременно самая обнадеживающая сцена развернулась в небольшой, пахнущей формалином и тканями животных лаборатории, где работала группа по гормонам. Ученые, бледные от бессонных ночей, но с горящими глазами, встретили Льва возбужденно.

— Получилось, Лев Борисович! Получилось! — один из них, молодой биохимик с торчащими в стороны вихрами, протянул Льву небольшую пробирку, в которой на дне лежал крошечный белый осадок. — Экстрагировали из коры надпочечников крупного рогатого скота. Активное вещество! Противовоспалительная активность в тестах — колоссальная! Это же мощнейшее средство против шока, против воспалений! Пока микрограммы, но принцип доказан!

Лев взял пробирку. Гидрокортизон. Один из ключевых гормонов в медицине будущего. Здесь, в этой убогой лаборатории, им удалось сделать первый, робкий шаг. Это была победа, настоящая научная победа.

— Молодцы, — сказал он тихо, и ученые заулыбались, как школьники. — Оформляйте результаты. Готовьтесь к масштабированию.

Но следом за победой пришло горькое разочарование. В соседнем помещении, загроможденном железными конструкциями и медными трубками, инженеры разводили руками.

— «Ока», Лев Борисович… — старший из них, седой, с умными, усталыми глазами, покачал головой. — Не выходит. Создать прочную, безопасную и портативную барокамеру с нашими материалами, с нашим уровнем сварочных работ… нереально. Слишком сложно, слишком много рисков. Проект… приходится отложить на неопределенный срок.

Лев смотрел на незаконченный скелет гипербарической барокамеры. Идея опередила время. И время пока что выиграло. Он вздохнул, но без гнева, он знал, что такое может случаться.

— Отложите, — сказал он спокойно. — Но не забывайте. Соберите все чертежи, все расчеты и сложите в архив. Эта идея опередила свое время. Но время до нее доберется, обязательно доберется.

Тридцать первое декабря 1940 года. В квартире на Карповке снова было шумно и тесно. За большим столом, сдвинутым из двух столов, сидела вся их большая, пестрая, неформальная семья. Лев, Катя и Андрюша. Сашка с Варей и маленькой Наташкой, которая, сидя на подушках, важно разговаривала с Андрюшей. Миша с Дашей и спящим на руках у матери Матвей. Леша с Аней, сиявшие тихим, глубоким счастьем. Борис Борисович с Анной и Марьей Петровной, смотревшие на всех с чувством глубокого, хоть и немного грустного, удовлетворения.

Стол ломился. Было и традиционное оливье, и холодец, и селедка под шубой. Были и диковинные для того времени салаты по рецептам Льва. Андрюша и Наташа, наевшись, бегали вокруг стола, их смех наполнял комнату самым главным смыслом.

Сначала разговоры были шумными, веселыми. Вспоминали, как Миша на своей свадьбе устроил химическое шоу и чуть не поджег скатерть. Как Сашка на спор съел двадцать пирожков и потом три дня стонал. Как Леша, еще будучи пацаном, впервые напился и читал с табуретки стихи Маяковского.

Но по мере того, как вечер шел к полуночи, разговоры стихали. Все будто чувствовали тяжесть наступающего момента. Наступал не просто новый год. Наступал 1941-й.

Первым поднял тост Борис Борисович. Он встал, держа в руке граненый стакан.

— Раньше, — начал он, и его голос, обычно жесткий, сейчас звучал глубоко и проникновенно, — я всегда говорил про победы, про успехи, про светлое будущее. Сегодня… сегодня я скажу иначе. — Его взгляд медленно обошел всех собравшихся: сына, невестку, внука, всех этих ставших ему родными молодых людей. — Выпьем за то, чтобы хватило сил. Чтобы хватило мужества. Чтобы хватило мудрости. Чтобы наш «Ковчег»… — он сделал паузу, и все поняли, что он имеет в виду не только здание в Куйбышеве, — выстоял в любую бурю. За то, чтобы выстоять.