В кабинете наступила тишина. Сашка, до этого молча наблюдавший, одобрительно хмыкнул. Идея с «социальным фундаментом» пришлась ему по душе.

— Это… нестандартно, — наконец сказал Сомов, почесывая затылок. — Но логично, черт возьми, очень логично! Мы можем вписать в общий объем. Сэкономит на коммуникациях.

— Рассмотрите, — кивнул Лев. — И переходим к главному, жилье. Вы планируете стандартные бараки и несколько «сталинок» для руководства? Этого мало. Нам нужно расселить тысячи человек. Инженеров, лаборантов, врачей, обслуживающий персонал, с семьями.

Колесников всплеснул руками. Его терпение лопнуло.

— Товарищ Борисов, это утопия! Таких объемов типовое строительство не осилит! Мы не можем построить отдельный город для вашего института! Это же не Москва и не Ленинград!

Лев медленно подошел к доске, стер с нее схемы коагуляторов и барокамер и взял в руки мел. Он чувствовал, как все взгляды уперлись в него. Сашка замер, предчувствуя нечто грандиозное, архитекторы смотрели скептически.

— А что, если не строить «сталинки»? — тихо начал Лев. — Что, если не строить дворцы? Что, если дать людям не роскошь, но свой угол? Маленький, но свой.

Он начал рисовать. Твердыми, уверенными линиями он вывел на доске схему, знакомую ему до боли, но для всех присутствующих являющейся откровением — пятиэтажный дом. Простой, почти примитивный прямоугольник, плоский фасад с рядами одинаковых окон.

— Пять этажей. Высота потолков два с половиной метра, квартиры малогабаритные. Вот: одна комната, совмещенный санузел, вот кухня-ниша, шесть квадратных метров. Минимум удобств, но зато у каждой семьи свои. Отдельный вход, никаких коммуналок.

Он отступил на шаг, давая всем рассмотреть.

Сомов и Колесников смотрели на схему, как завороженные. Их профессиональный ум уже начал просчитывать.

— Это… это гениально в своей простоте! — выдохнул Сомов, первым нарушив молчание. — Пять этажей уже допустимо. Маленькие кухни это экономия на трубах, вентиляции. Стандартные оконные и дверные проемы… Сборные железобетонные панели! — он вскочил, его глаза загорелись. — Мы можем отливать их на месте! Скорость строительства возрастет в разы! Колесников, ты понимаешь? Это же революция!

Колесников, все еще скептичный, снял пенсне и прищурился.

— А где люди будут хранить вещи? Картошку? Уголь? Размеры… это же клетки самые настоящие.

— Они будут хранить их у себя в квартире, Геннадий Петрович, — твердо сказал Лев. — Потому что это их квартира и их крепость. И это в тысячу раз лучше, чем койка в бараке или угол в чужой коммуналке. Это достойно и это решение вашей проблемы с объемами.

Сашка подошел к доске и свистнул.

— Лев, да это же… Да мы такими домами всю площадь застроим за год! Люди рвать будут! Свое жилье! Пусть и маленькое!

Архитекторы заговорили одновременно, наперебой, сыпля техническими терминами, споря о толщине панелей, о схемах разводки канализации, о планировочных решениях. Скепсис сменился азартом первооткрывателей. Они видели не просто дом, они видели новую философию, способную изменить облик всего советского градостроительства.

Лев наблюдал за ними, снова чувствуя себя дирижером. Он только что бросил в почву времени семя, которое должно было прорасти знаменитыми «хрущевками». Он знал все их будущие недостатки — тесноту, плохую звукоизоляцию. Но он также знал, что в данный исторический момент это было единственно верное, гениальное решение. Решение, которое даст крышу над головой миллионам и позволит его «Ковчегу» привлечь и удержать лучших специалистов в союзе.

— Итак, товарищи архитекторы, — сказал он, перекрывая постепенно стихающий гам. — У вас есть принципиально новая задача, доработайте генплан «Ковчега» с учетом поликлиники и спроектируйте поселок на его основе по этой схеме. Я жду от вас новые эскизы.

— Сделаем, Лев Борисович! — Сомов сказал это с таким энтузиазмом, будто ему снова было двадцать пять. — Это будет нечто!

Когда архитекторы, унося свои драгоценные чертежи и горячо споря, покинули кабинет, Сашка вытер платком лоб.

— Ну ты даешь, Лев… Ты откуда такие идеи берешь? Сборные панели… Это же нереально!

— Из необходимости, Саш, — устало улыбнулся Лев. — Все гениальные идеи рождаются из жестокой необходимости. Идем, выпьем чаю. Меня ждет еще одна встреча, не менее важная.

Он смотрел на залитую солнцем доску с набросками будущего. Стены «Ковчега» начинали обретать форму. Сначала в мыслях, а скоро в бетоне и стали.

Кабинет Дмитрия Аркадьевича Жданова в ЛМИ был таким же ясным и строгим. Воздух был насыщен запахом старой бумаги, хорошего табака и легкого, почти неуловимого аромата дорогого чая, не того, что пили в СНПЛ-1, а особого, китайского, который Жданову привозили из наркоматовских распределителей.

Лев сидел в глубоком кожаном кресле, чувствуя, как усталость последних дней понемногу отступает, сменяясь чувством глубокого интеллектуального покоя. Жданов, попыхивая трубкой, разливал чай по тонким фарфоровым чашкам.

— Ну, рассказывайте, Лев Борисович, — мягко произнес он. — Не только то, что в отчетах, что осталось за кадром? Что вы почувствовали там, в степи?

И Лев рассказывал. Не о тактике и не о медицинских протоколах, а о том, что невозможно было вписать ни в один документ. О чувстве абсолютной, оголтелой абсурдности войны, смешанной с странным, почти братским чувством к тем, кто делил с ним этот ад. О том, как смех бойцов за обедом звучал громче и искреннее, чем любой грохот орудий. О молчаливой благодарности в глазах раненого, которому ты только что спас жизнь.

Жданов слушал, не перебивая, его умный, пронзительный взгляд был устремлен на Льва. Он был не просто ученым, он был мудрецом, и он понимал, что настоящая, глубинная трансформация человека происходит не в кабинетах, а на грани жизни и смерти.

— Вы повзрослели, Лев Борисович, — наконец сказал он, выпуская колечко дыма. — Не в смысле лет. Вы обрели то, что я называю «внутренний стержень», раньше вы видели болезни и технологии. Теперь вы видите систему и людей внутри нее, это дорогого стоит.

В дверь кабинета постучали. Жданов поднял взгляд.

— Войдите!

Дверь открылась, и в кабинет вошел человек. Высокий, прямой, с седыми висками и молодыми, живыми глазами, в которых светился острый, цепкий ум. Он был одет в безупречно сидящий темный костюм, и в его осанке, в манере держать голову чувствовалась не просто уверенность, а врожденная аристократичность, не сломленная ни годами, ни советской властью.

Флешбэк ударил Льва с силой физического толчка.

1927 год. Молодой, элегантный человек, вызывающий оторопь у таможенников. Одетый по заграничной моде, он везет в СССР медицинское оборудование, купленное на деньги, заработанные в крупнейшем госпитале США. Ему предлагали престижную работу, от которой он отказался. Отец — владелец Нижних торговых рядов в Москве. Жена — дочь миллионера. Сам служил в царской армии. Казалось бы, идеальный кандидат в «бывшие» и «враги народа». Но он был гениальным хирургом. И убежденным патриотом, он вернулся.

*Сергей Сергеевич Юдин. Тот самый, кто за три года превратил убогий хирургический стационар Склифа с печным отоплением в лучшую клинику страны. Хирург-виртуоз, делавший резекцию желудка за 20–30 минут. Человек, друживший с Нестеровым и Кориным, писавший научные труды под названием «Этюды желудочной хирургии» и назвавший советскую власть «совдепией». Человек с блистательной и трагической судьбой — арест, Лефортово, ссылка в Бердск, реабилитация и смерть от инфаркта после травли.*

Легенда. Живая легенда, стоявшая сейчас в дверях.

Лев встал, он не мог не встать. Это был рефлекс, сродни тому, как встают при появлении командира.

— Лев Борисович, разрешите вам представить коллегу — Сергея Сергеевича Юдина, — произнес Жданов, и в его голосе прозвучало неподдельное уважение. — Сергей Сергеевич, это тот самый молодой человек, о котором я вам рассказывал, Борисов Лев Борисович.