— Никогда не думала, что буду жить в городе, которого нет на карте моего детства, — тихо сказала она, глядя в окно на очередь у входа в главный корпус.

Лев обнял ее за плечи, почувствовав знакомую, успокаивающую теплоту.

— Мы строим новую карту, — так же тихо ответил он. — Для Андрюши она будет единственной.

В его голосе была гордость, но Катя уловила в нем и другое, ту самую, вечно живущую в нем щемящую ноту тревоги. Она прижалась к нему сильнее, словно пытаясь разделить эту невидимую тяжесть.

В этом же подъезде, этажом ниже, царил свой, шумный быт. Сашка Морозов, уже не врач в белом халате, а хозяин с гаечным ключом в руках, колдовал над велосипедом своей дочери Наташи. Варя, его жена, вытирала пыль с новой, пахнущей деревом мебели.

— Пап, ну когда уже? — капризничала Наташа, ровесница Андрюши.

— Сейчас, заинька, папа все починит, — успокаивал Сашка, и в его голосе звучала та самая уверенность, с которой он когда-то организовывал поставки для всего СНПЛ-1.

Рядом, в другой квартире, пахло молоком и детским мылом. Миша Баженов, нобелевский лауреат, с гордым и растерянным видом держал на руках своего маленького сына Матвея, в то время как Даша, его жена, пыталась навести порядок в коробках с книгами по химии.

— Он же срыгнет, Миш, — беззлобно заметила она, видя, как муж неуклюже поддерживает голову младенца.

— Пусть, — отмахнулся Миша. — Важно, чтобы нейронные связи формировались правильно при тактильном контакте.

Даша лишь улыбнулась. Ее гений был непредсказуем во всем, кроме науки.

И лишь одна квартира в этом подъезде была тихой. Леша Морозов жил один. Его жилье было почти пустым, обстановка — казенной. Он редко выходил, а если выходил, то старался не встречаться взглядом с соседями, особенно с Катей и Львом. Тень недавнего предательства и личного провала висела над ним тяжелым грузом. Он сам стал для себя тюрьмой.

Внизу, у входа в главный корпус, за столом с вывеской «Комиссия по приему персонала» кипела своя, бюрократическая жизнь. Внутри огромного приемного отделения, еще пахнущего свежей краской, сидели присланные из Москвы парторг и комсорг — молодые, идеологически подкованные, но сейчас явно робевшие перед масштабом происходящего. Перед ними непрерывным потоком двигались люди — врачи в скромных, но чистых костюмах, лаборантки с умными, уставшими глазами, инженеры с папками чертежей под мышкой. Они приехали со всего Союза — из Москвы, Харькова, Томска, — по личному вызову Льва Борисова или по рекомендации светил, согласившихся работать в «Ковчеге».

У входа в кадровый отдел, небрежно прислонившись к косяку, стоял человек в штатском. Его взгляд, спокойный и всевидящий, скользил по документам, по лицам. Процедура была долгой, тщательной, но люди терпели. Это была плата за работу в легендарном институте, за шанс спасать жизни на передовой медицинской науки. Плата, которую все были готовы нести.

День разгорался, и компания «старой гвардии» СНПЛ-1 переместилась на берег Волги. Последний пикник. Этого никто не говорил вслух, но все чувствовали — что-то висит в воздухе, какая-то незримая граница.

Сашка, сняв китель и закатав рубаху, с видом заправского шеф-повара управлялся с мангалом, откуда вкусно пахло жарящимся шашлыком. Варя и Даша расстилали на траве большую клетчатую скатерть и раскладывали припасы.

— Смотри, чтоб не подгорело как в прошлый раз, Саш! — крикнула Варя.

— У меня все под контролем! — бодро отозвался он, сдувая пепел с углей. — Я ж не как тот раз, больше не уроню все мясо в угли!

Все засмеялись. Даже Леша, сидевший поодаль у самой воды и молча бросавший в волны камешки, на мгновение хмыкнул.

Дети, Андрюша и Наташа, с визгом носились по лужайке, их смех был самым естественным звуком этого дня. Маленький Матвей мирно спал в коляске.

Неожиданно к пикнику подкатила «эмка». Из нее вышел профессор Жданов с супругой.

— Дмитрий Аркадьевич! — поднялся ему навстречу Лев. — Вас попутным ветром занесло?

— Приехали посмотреть на вашу вольницу, Борисов, — улыбнулся Жданов, окидывая взглядом идиллическую картину. — Вы знаете, что вы создали? Вы создали не институт, вы создали государство в государстве.

Лев встретил его взгляд. Веселье мгновенно схлынуло с его лица.

— Государству скоро понадобятся все наши ресурсы, Дмитрий Аркадьевич, — тихо, но отчетливо сказал он.

Жданов кивнул, и в его глазах мелькнуло то же тяжелое понимание.

Внутри у Льва все сжалось в холодный ком. Он смотрел на смеющихся друзей, на жену, на сына, беззаботно бегающего по траве, и мысленный взор видел совсем другое. Карты, усыпанные флажками немецких дивизий. Даты, он знал их наизусть.

Завтра, — стучало в висках. Они придут завтра. Я знаю это так же точно, как знаю биение собственного сердца. Девять лет. Девять лет я шел к этой черте. А вдруг… Вдруг я все изменил? Вдруг цепь событий порвалась, и завтра наступит обычное воскресенье? Нет, не может быть. Слишком много признаков. Эта тишина на границе… она обманчива, как затишье перед бурей. Они идут. И мы должны быть готовы…

— Папа, держи! — Андрюша, запыхавшийся и счастливый, подбежал к нему и сунул в руку подобранный на берегу гладкий, теплый от солнца камень. — Это тебе!

Лев сжал камень в кулаке. Крошечный, шершавый кусочек мира. Хрупкий, как и все, что его окружало.

— Спасибо, сынок, — хрипло сказал он и сунул камень в карман брюк. Он будет носить его с собой.

Ночь на 22 июня была теплой и тихой. Слишком тихой. Лев лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к этому звенящему безмолвию. Он встал, босиком вышел на балкон. Внизу, в корпусах «Ковчега», кое-где горели огни — ночные дежурства, ученые, не способные оторваться от работы. Это зрелище всегда наполняло его гордостью. Сейчас оно вызывало леденящий ужас.

Издалека, со стороны железной дороги, донесся гул. Не обычный гул поезда, а какой-то протяжный, настойчивый. Эшелоны? С войсками?

Внезапно резко зазвонил телефон, Лев вздрогнул. Он поднял трубку.

— Слушаю.

— Лев Борисович, — узнал он голос Громова. — Будьте на связи. Завтра может быть… насыщенный день.

Трубку положили, Лев медленно вернулся в спальню. Катя спала чутким сном. Он сел на край кровати, дотронулся до ее плеча.

— Кать, — тихо позвал он. — Ты спишь?

Она открыла глаза, мгновенно протрезвев от сна, увидев его лицо.

— Что-то происходит, — сказал он, и больше не было нужды в словах.

Они сидели в обнимку в темноте, слушая неестественную, зловещую тишину за окном, которая, казалось, вбирала в себя все звуки мира, готовясь выплеснуть их одним оглушительным гулом.

Утро 22 июня было солнечным и безмятежным. В квартире Льва пахло кофе. Андрюша капризничал за столом, отворачиваясь от тарелки с манной кашей.

— Не буду! — упрямо твердил он.

— Андрюша, надо, — устало уговаривала Катя. — Это полезно.

В соседней квартире Сашка, наконец-то победив велосипед, с удовлетворением смотрел на свое творение. Варя, чтобы создать фон, включила радио. Из тарелки репродуктора полилась бодрая музыка.

Лев сидел за столом, сжимая в кармане тот самый камень. Он пытался есть, но еда вставала комом в горле. А вдруг?..

Внезапно музыка оборвалась. Послышался скрип, шум, потом пауза, показавшаяся вечностью. И наконец голос, не диктора Левитана, а дрожащий, но полный невероятной тяжести. Голос наркома иностранных дел Молотова.

' Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек

…'

Лев замер. Рука в кармане с такой силой сжала камень, что казалось камень не выдержит и треснет. Он не видел Катю, не видел комнату. Перед его глазами поплыла карта. Белоруссия, Украина, Прибалтика. Красная, ядовитая линия фронта, которую он знал по учебникам истории. Началось. Значит, я ничего не изменил. Ничего…