— Вы не ушиблись, господин поэт? — издевательски ухмыльнулся Витольд, снова крутанув восьмерку саблей и медленно двинувшись влево. — Право слово, фехтование — это не ваша стезя. Вам бы пописывать стишки, да ухлестывать за дамами. Кстати, поговаривают, своей должностью при дворе вы обязаны вашей супруге, а точнее благосклонности к ней императора, — естественно Вишневский не мог не вспомнить об этом слухе, который гулял среди дворян.

Тут же довольно гоготнул, отметив, что лицо у Пушкина залилось багровым цветом. Видно, что издевательская острота достигла своей цели.

— А может быть вы и свечку держали при этом? Ха-ха!

Вишневский очень любил такие грязные приемчики, сходясь с кем-нибудь на саблях. Главное при этом знать, куда бить. Противник сразу же начинает злиться, а значит терять концентрацию.

— Значит, все это правда. Не зря говорят, что вы, господин Пушкин, весьма предусмотрительны и обстоятельны, особенно, когда это касается своей женушки…

Улучив момент, Витольд сделал новый выпад, и снова неудача. Каким-то чудом, этот курчавый доходяга снова ушел от удара. Юркнул в сторону, и клинок прошел мимо.

— Может хватит скакать, как африканский макак?

Витольд уже и сам начал терять терпение. Дуэль, должная закончиться на второй — третей минуте, затягивалась. Каким-то невероятным странным образом этот поэтишка, никогда не служивший в армии, всякий раз ускользал от его удара.

— Пора заканчивать этот цирк…

Он отвел руку назад, чтобы при замахе клинок набрал скорость и удар оказался неотразим. В свое время Витольд так с легкостью располовинивал противника в конной сшибке, разрубая и кость, и плоть от шеи и до самой поясницы.

— На-а!

Заорал и рванул вперед, стремительно опуская саблю.

Время, словно замедлилось. Вишневский видел, как расширились от испуга глаза у противника, и как он вновь попытался отпрыгнуть назад. Но самую малость промедлил, оттого клинок и прошелся по его груди. Сюртук и сорочка поэта тут же окрасились красным цветом, быстро переходящим на брюки.

Витольд уже готовился расхохотаться, как почувствовал резкую боль в животе. Опустил взгляд и с удивлением увидел и у себя под ребром кровавое пятно. Этот штафирка его все-таки задел.

— Повезло… — зажимая рану, гусар медленно опустился на снег. Ноги его почему-то не держали. — Ничего, ничего, заживет, как на собаке. А вот у этого…

Он отмахнулся от суетящегося рядом секунданта, пытавшего осмотреть рану. Вишневский хотел увидеть, как его противник корчится от боли, как стонет и зовет лекаря.

Но услышал совсем другое…

— Александр Сергеевич, господи, сколько крови! Ранили в живот⁈ Скажите, ранили в живот⁈ У вас весь сюртук, брюки в крови! Господи…

— Успокойся, Миша, успокойся. Это всего лишь красные чернила. Представляешь, я забыл передать оба этих бутылька в типографию. Оставил во внутреннем кармане сюртука…

Петербург

Зимний дворец

В тишине дворца раздавались гулкие шаги. Кто-то шел уверенно, размашисто, а, значит, имел такое право и явно был вхож к императору. Оба высоченных гренадера из особой Золотой Гвардейской роты, занимавшейся охраной императора и его семьи, встрепенулись и еще сильнее вытянулись. Затянутые в шитые золотом роскошные мундиры, они сейчас выглядели античными статуями древних богов-воинов.

Звук приближающихся шагов усилился, все находящиеся в зале замолчали, с напряжением вглядываясь в сторону дверей. Явно, гадали, кто же так уверенно вышагивает по направлению к кабинету императора.

Наконец, створки широко распахнулись и на пороге появилась внушительная фигура священнослужителя, затянутая в роскошную бархатную черную сутану. На его голове располагался митрополичий белый клобук с вышитым золотом крестом и ниспадающим на спину длинным белым шлейфом. На груди, что говорило об очень многом, сверкали ордена драгоценными камнями высшие ордена империи — Святого апостола Андрея первозванного, Святого Александра Невского и Святого Владимира I степени.

— Митро… Митро… Митрополит… Митрополит… Митрополит Серафим… Его Высокопреосвященство…

Бежали еле слышные шепотки по придворным, ожидающим приема. Люди тут же склонялись в поклонах. Причем глубоко кланялись придворные, как в малых, так и в больших чинах. Ведь, славу митрополит Серафим имел весьма грозную, прямо под стать славе шестикрылых серафимов, высших ангелов, наиболее приближенных к Богу. Уличенного в хуле на церковь мог и самолично отходить тяжелым митрополичьим посохом. Сам государь прислушивался к словам митрополита, возглавлявшего Святейший Правительствующий синод, высший в империи орган церковно-государственного управления, больше трех десятков лет. Государыня же, вообще, почитала его за своего духовника, высоко превознося твердую волю и чистую веру в Бога священнослужителя.

Митрополит еще только подходил к дверям кабинета императора, а секретарь уже распахнул перед ним двери. По всей видимости, Николай Павлович был заранее предупрежден об этом визите, оттого и никакого промедления и не случилось.

— Доброго здравия, государь.

— И вам доброго здравия, батюшка…

Наедине оба общались запросто, без излишних титулований, так как давно знали друг друга и хорошо общались. Николай Павлович не раз и не два раза обращался к отцу Серафиму за советом в особо щекотливых ситуациях.

— Смотрю, государь, все в трудах, в заботах, — митрополит показал на письменный стол, заваленный разнообразными документами, справками, книгами.

— Да, батюшка, дел, и правда, много, — развел руками император, показывая, что никуда от этого не деться. — Империя огромна, за всем нужен глаз да глаз.

Одобрительно кивнув, священнослужитель подошел ближе:

— Пришел до тебя с важной просьбой, государь. Вчера из Псковской губернии мне прислали две особенные книги, с которыми я всю ночь глаз не сомкнул. И сегодня сразу же к тебе явился по поводу них, а точнее их автора поговорить.

Поставив на письменный стол принесенный с собой бумажный сверток, митрополит начал развязывать на нем тесьму. Николай Павлович, заинтересованно дернув бровями, тоже встал рядом.

— Опять поди какое-нибудь вольнодумство или ересь нашел, батюшка, как в прошлый раз?

Император намекал на тот случай, когда митрополит Серафим увидел в философских письмах Чаадаева «хулу на веру, нравственность и общественное устройство» и настоял на их запрете.

— Нет, государь, ныне я с хорошей вестью. Вот, принес тебе показать, что меня так взволновало.

Серая пергаментная бумага, служившая оберткой, была отложена в сторону, и на столе остались лишь две довольно крупные книги в скромных коричневых обложках, но с весьма говорящими названиями — Библия для детей и Азбука. Заинтересованно хмыкнув, император сразу же потянулся к ним:

— Хм, занятно, Библия для детей, — в голосе поначалу слышалось сомнение, но едва он открыл книгу, как у него вырвался изумленный возглас. — Вот это да!

В книге очень живо и невероятно понятно излагалось содержание Ветхого завета, к тому же сопровождавшееся огромными яркими картинками. Последние при этом сразу же притягивали взгляд, никак не давая его отвести. Каждая из картинок представляла собой совершенно цельный сюжет, который говорил едва ли не больше, чем текст на листке рядом.

На том месте, где он открыл книгу, изображалась сцена с египетскими казнями, а именно с саранчой и гибелью всех первенцев мужского рода. И так все было ярко и натурально нарисовано, что у Николая Павловича крупные мурашки по спине поползли. Каждая из людских фигурок была прорисована тщательно, со знанием дела, сразу верилось, что все было именно так, а никак иначе. Глядя на того же фараона с умершим сыном на руках, вообще, становилось не по себе.

— Ух ты…

Открыл книгу на другой странице и снова залип взглядом к крупному изображению Иисуса Христа на кресте. При виде злобного легионера, протыкавшего копьем живот Христа, сразу же захотелось броситься на него с кулаками.