– Но что-то ведь могу сделать. Если выстрелить прямо в этот туман? Если царя позвать на битву? Он же мужчина. Должен откликнуться.

Смородник отрывисто хохотнул.

– Серьёзно? Мужской разговор с чудовищем? Ты меня поражаешь, пекарь.

Илар хотел обидеться и попросить Смородника называть его по имени, а не «пекарем», но не стал.

– Ну так давай ты меня прикроешь от нежаков, а я его позову. У меня вот это есть. – Илар весомо подкинул в руке топор с пылающим лезвием. – А если не получится, ты своей искрой мне поможешь. Она у тебя сильная.

Смородник смотрел на него с замешательством, как на ребёнка, говорящего чушь. Илар ещё раз показал ему свой топор и самострел.

– Ладно. – Смородник фыркнул, обтёр мокрые руки о штаны и поднялся на ноги. – Береги угли. Понадобятся.

Он достал свой свёрток и протянул Илару. Илар взял тряпицу с углями, ничего не понимая.

Он смотрел, как Смородник отвязывает от седла череп и крепит на своём поясе. Как, погладив коня по морде – с неожиданной нежностью, вовсе не похожей на порывистые неистовые движения рук, когда он колдовал, – шепчет что-то на чёрное ухо и мягко улыбается.

– Я что-то не понял. – Илар взъерошил волосы. – Что ты делаешь? И раз я не смогу туда попасть, то зачем…

– Зато я смогу. – Смородник потёр рану на шее, подошёл к Илару и вновь хлопнул его по плечу. Хмурое лицо стало сосредоточенным и серьёзным. – Береги Мавну. Она у тебя чудесная. И Раско тоже.

Илар не успел ничего ответить. Отвернувшись, Смородник с разбега прыгнул в топь, прямо в середину вытекающего туманного облака. Чёрная вязкая жидкость сомкнулась над его головой, задрожала кругами и вспенилась. Илар окликнул его, но было поздно.

Купава молча согласилась, когда Мавна глухим от тревоги голосом предложила им зайти в церковь, что стояла на площади в начале слободы. Сперва уложили Раско спать – в церкви ему стало бы скучно, а смущать прихожан его игрой на дудке и постоянными вопросами было бы неловко – они все втроём и без того тут чужие, им бы сидеть тихо и не раздражать никого лишний раз.

Купава завязала под подбородком концы своего платка – синего с белыми и жёлтыми цветами. Мавна тоже набросила свой, красный с горчичным. В комнате, где спала Купава, до сих пор горел на столе округлый алый огонёк – Мавна не разрешила его тушить, но и старалась не смотреть на него, когда, как сейчас, полог оставался приоткрыт.

До церкви шли молча. На улице уже привычно стоял отвратительный запах: дым вперемешку с горелой плотью. Из окон доносились ароматы еды, но они вплетались в дымный смрад и тоже становились тошнотворными. Мавне казалось, что она слышит шум и крики со стороны городских стен и болот. Она думала: действительно ли отсюда так слышно или она уже сходит с ума? А может, это просто кровь так гулко шумит в ушах?

По пути она зашла проведать Ласточку. Хозяева дома хорошо за ней ухаживали, но Мавна всё равно захватила с собой сушёных яблок и груш. Стараясь не смотреть на пустующее стойло, где ещё несколько дней назад стоял холёный вороной конь, Мавна погладила свою кобылку по лбу и прижалась щекой к бархатистой тёплой шее. Купава деликатно ждала у выхода.

На улицах было мало людей. Стоило выйти из конюшни, и снова будто бы слышался шум. Мавна вздохнула.

– Мне кажется, сегодня совсем всё плохо, – тихо сказала она и тут же пожалела, поймав блестящий взгляд Купавы. Мавна нащупала руку подруги и сжала крепко-крепко.

– Мне тоже так кажется, – шелестом отозвалась Купава.

Мавна понимала: Купаве так же страшно и холодно внутри, так же давит на грудь неизвестность и так же стучится в висках тревога. Только Мавна замирает, застывает и цепенеет от холода, как листик, тронутый морозом. А Купава, наоборот: много говорит, действует, занимается бытом – но это не значит, что она не переживает.

Мавне стало приятно, что Купава волнуется за её брата – казалось, будто бы это может как-то помочь Илару, и Покровители увидят, что за него просят сразу двое.

В церкви стояла тишина, но не было пусто. Внутри молились местные женщины со слободы, пожилые и совсем юные. Одна девушка очень напомнила Мавне Варму – такая же стройная, с большими карими глазами и тонкими косами, собранными на затылке. Встретившись с ней взглядом, Мавна смущённо отвернулась.

Церковь оказалась намного больше, чем в Сонных Топях, и на стенах даже были нарисованы сцены из жизни местных Покровителей. Мавна никого из них не знала – в каждом уделе были свои, а у райхи и вовсе собственные. Присмотревшись к росписям, уходящим в темноту под высокий свод потолка, она поняла, что именно тут нарисовано: снизу, ближе к полу – простые колдуны-райхи в своих городах, занимающиеся привычными делами. Выше – те же колдуны, но уже бьющиеся с чужаками. А ещё выше были нарисованы алые языки пламени, в которых терялись очертания города.

Купава тоже стояла, запрокинув голову, и рассматривала картины, приоткрыв рот.

– Я могу вам чем-то помочь?

К ним бесшумно подошёл старый духовник – такой седой, что его тонкие волосы и борода казались серебряными. Он сложил руки и почтительно склонил голову набок, дожидаясь ответа.

Густо пахло медовыми свечами, ладаном и дымом – но не тем, которым тянуло с болот, а мягким и приятным.

– Прости, – тихо сказала Купава. – Мы не местные. Но хотели бы попросить Покровителей. Это возможно?

Духовник развёл руками.

– Конечно, никто не запретит. Молитесь своим Покровителям или, если пожелаете, нашим.

Купава смущённо указала на росписи.

– А это… Разве они не…

Духовник без слов её понял. Тоже взглянул наверх, будто тоже впервые увидел рисунки, и кротко улыбнулся.

– Мы не молимся чудовищам-упырям. Наши Покровители ушли на небеса гораздо раньше, чем чародеи сожгли тот город. Но мы помним, сколько безвинных душ тогда прокляло пламя. Прошло много времени, и в болотниках почти не осталось ничего человеческого. Но это случилось с нашим народом. Мы просим Покровителей о том, чтобы их души нашли покой и больше не терзали Уделы. И верим, что однажды Покровители примут их к себе.

Купава смущённо поблагодарила духовника за разъяснение. Он постоял с ними ещё немного и, убедившись, что они справятся самостоятельно, отошёл к другим прихожанам.

Первую свечу Мавна поставила в память о матери. Свеча загорелась ровным спокойным пламенем, у фитиля заслезились прозрачные капли воска, стекая и застывая снизу наплывами. Мавна шептала молитву, какие шептали у них, – просила Покровителей принять и успокоить мамину душу, просила послать ей сон без тревог. А когда молитва закончилась, беззвучно заговорила своими словами: попросила прощения и рассказала, что с Раско всё хорошо. По щекам текли слёзы, затекая в уголки рта, и на губах чувствовался солёный вкус.

С каждым словом Мавне становилось легче. Один из узлов в груди расслаблялся, и она верила: мама простила её и больше не злилась. Мавна не была виновата. Если бы нежаки захотели, они бы утащили Раско даже на глазах у всей деревни. Она не виновата, что посмотрела на Касека. Более того – она вернула Раско и готова привести его домой, как только получится.

Размазав слёзы по щекам, Мавна с удивлением поняла: теперь ей намного спокойнее. Она простила сама себя. Больше не винит за легкомыслие. Больше не видит себя глупой безответственной сестрой, которая годится лишь на то, чтобы сидеть дома и печь хлеб.

Следующие свечи она ставила за своих близких. За отца, за Раско, за Илара, за Варде, за Смородника. И молилась за каждого – как могла. Может, не слишком правильно выбирая слова, но горячо и от всего сердца. И с каждым словом что-то в ней менялось, пустота в груди затягивалась, холод сменялся теплом, когда она вспоминала, как любит каждого из них: всех по-разному, но искренне, как умеет.

Любовь к отцу привычно теплилась уважением. Любовь к Раско грела надеждой и нежностью. Любовь к Илару горела мощным пламенем, согревающем её всю жизнь. Любовь к Варде – ласковый тёплый огонёк, трогательный и полный благодарности. Любовь к Смороднику пылала совсем иначе, пугающе ярко, горячо, и была для Мавны чем-то незнакомым, но тем, что хотелось ощущать как можно дольше.