— Ты слишком стар, Пафнутий, отстал от жизни. Стрельцы больше не сила в России. Сейчас ваш новый хозяин в Москве муштрует потешные полки, и скоро твои стрельцы отправятся в прошлое, в глухую опалу и будут болтаться на кремлевских стенах.

— Готово, брат! — Савка передал Завадскому заряженный пистоль.

Пафнутий Макарович, видимо осознав неминуемую очевидность дальнейшей судьбы своей часто задышал.

— Ну, будет-будет, — Завадский положил руку ему на плечо.

Голос Филиппа звучал ласково и как будто дружелюбно или Пафнутию хотелось в это верить. Мартышечьи глаза его заблестели.

— Ты расскажи лучше кто донес на брата нашего Мартемьяна Захарыча.

— Расскажу, батюшка, расскажу, — с покорной живостью заговорил Пафнутий Макарович, — дело сие не тайное, приказчик Ачинского острога съябедничал на его.

— Ермилка Бартов? — громыхнул рассерженно стоявший рядом Мартемьян. — Во-то выблядок!

— Ин он и есть! — охотно подтвердил Пафнутий.

— Кому он донес? Дурнову? — продолжал допрос Филипп.

Старичок помотал головой.

— А кому же?

— Яко кому?! Стрелецкому полковнику Карамацкому.

— А тот потом доложил воеводе?

Пафнутий вдруг улыбнулся.

— Чаю не ведаете яко власть в разряде скропана? Воевода еже архиерей без епархии. Вся нужа военная в руках головы городских стрельцов и казаков Карамацкого, все служилые и войско под спудом у него и сам воевода Дурново его опасается. Хотел бы ево большо скинуть, да мочи нет. Вся военная сила и власть в Томском разряде в руках Карамацкого.

Завадский переглянулся с Мартемьяном Захаровичем и неспешно встал. Взгляд его устремленный на виселицу стал задумчивым. Постепенно добродушное выражение лица сменилось грустью, а затем брови его сдвинулись. Он развернулся и медленно пошел, но его окликнул Савка.

— Еже делать с ним, брат Филипп?

Завадский флегматично посмотрел на ждущего с жалобным лицом своей участи Пафнутия и молча мотнул головой на виселицу, где все еще раскачивался труп Еремы.

Пафнутия Захаровича тотчас схватили, потащили к виселице, он завизжал, что-то закричал, но Завадскому было плевать, он шел к темнице, возле которой освобожденные казаки и стрельцы обнимались со своими братьями. Там уже стояли Данила, Антон и Филин.

— Сумлевались братья, а я верил, еже придешь за нами, Филипп! — говорил Данила с усталой улыбкой, толкая Антона. — Во-ся, Антоха, зри иже правый был!

Завадский с удовольствием обнимал своих братьев.

После того как сняли бережно с виселиц тела староверов, оставив там только труп Пафнутия Макаровича повешенного прямо перед казненным им Еремой, и оказали первую помощь раненым, Завадский вышел к стоявшим на коленях пленным стрельцам и казакам. Было их человек около двадцати.

— Кто хочет встать на сторону силы, что завоюет этот мир, можете подняться и отойти, — странно сказал Завадский, так что Мартемьян Захарович с удивлением на него посмотрел, — остальные — можете идти. Вас никто не тронет, даю слово. Хотите объяснять хозяину своего хозяина почему вы живы, а ваш хозяин нет — дело ваше. Но коней и еды вы не получите. Помните, что вы пришли в чужой дом с оружием.

Первым оглянувшись по сторонам, поднялся полноватый густобородый казак и отошел в сторону. Завадский одобрительно кивнул. Почти сразу начали вставать остальные — по двое, по трое, по пятеро — так, встали и отошли почти все. Кроме одного.

Один стрелец в зеленом кафтане с длинными по шею волосами и вытянутым, деревянным лицом остался на коленях.

Завадский подошел к нему.

— Значит так?

Стрелец смотрел ему в глаза, на его упрямом тонкогубом лице с высокими скулами не дрогнул ни один мускул.

— Хорошо.

Стрельца вывели за ворота и отпустили. Он сразу быстро зашагал вдоль рва, затем по дороге и долго шел по ней, как робот, не сбавляя и не прибавляя ходу, словно строевым шагом, совсем будто не уставая и даже выражение лица его не менялось. Точно таким же суровым взглядом смотрел он и на Завадского, и на выглянувшее из-за осинника солнце.

Звали этого стрельца Тимофеем Илларионовым, был он по характеру упертым, нелюдимым, любил военную службу, но из-за тяжелого нрава не сумел сделать даже начальной военной карьеры, став хотя бы десятником. Тем не менее он был вынослив, исполнителен и физически крепок, а посему замеченным и оцененным мелким военным начальством.

Тимофей шел уже час, но вдруг шаг его замедлился. Он оглянулся на пустую дорогу — позади тянулась одинокая цепочка его следов. Затем он посмотрел на молчаливый лес справа и пошел дальше, но уже не так быстро и не так уверенно, а потом вдруг побежал. Однако далеко убежать ему не удалось. Через десяток метров шею его пронзила стрела.

Завадский стоял на дальней угловой башне, и положив руки в перчатках на перильца, глядел как за вытянутой излучиной Чулыма, вторгающегося в бескрайний лес, заходит красное сибирское солнце. Движение справа привлекло его внимание — повернув голову, он увидел в начале моста полукровку. Тот едва заметно кивнул, и Завадский ответил ему таким же коротким кивком.

Внизу, на острожной площади жгли костры. Пировала его армия. Незанятые в караулах и дозорах пили хлебное вино и брагу, ели жареное на кострах мясо, смеялись, делились байками, вспоминали ушедших и пили за них. Завадский окинул их взглядом, затем осмотрел по очереди дозорные башни и снова повернулся к лесистой дали, над которой только что севшее солнце распростёрло на прощание свою кровавую пятерню.

Позади раздался грузный топот.

— Почто витаешь тут один, братец? — послышался весело-хмельной голос Мартемьяна Захаровича.

Завадский обернулся. Приказчик держал в руках два больших серебряных кубка, один из которых он протянул Завадскому и тот почувствовал тонкий аромат вина.

— Со старого припасу. Слава Богу, фетюки их не тронули.

Филипп приподнял кубок, чокнулся с приказчиком и сделал большой глоток. Вино оказалось крепленным, но удивительно ненавязчивым. Приятный жар окатил нутро.

Приказчик осушил сразу треть кубка, но не крякнул привычно от удовольствия.

— Стало быть, Томск? — спросил он, задумчиво глядя во мрак предчулымья.

Филипп посмотрел на Мартемьяна Захаровича. Уперевшись локтями о перильца, тот перебирал кубок толстыми пальцами, на которые снова вернулись перстни.

— Сам теперь видишь, чем чреваты задержки.

— Ин еже зело дерзко…

— А ты думал, можно спокойно себе жировать, находясь внизу пищевой цепочки?

— Прости, брат, обаче я просто ума не приложу — как?

— Ты же слышал: двоевластие. Грех не воспользоваться моментом.

— Онамо сугубая власть, конечно, распря. Чаешь стать приспешником Карамацкого?

Завадский покачал головой.

— Побеждающие союзников не берут.

— Обаче и воеводские люди не примут нас. Они — знать, а ты кто, прости? С выспрей мы для них — пыль, холопы.

— Это неважно. Мы не будем ничьими союзниками. Мы столкнем их и будем наблюдать. А потом заберем то, что причитается нам по праву.

— По праву?

Завадский улыбнулся и посмотрел на приказчика.

— Знаешь, чему я учу свою паству?

— Ведать не ведаю.

— Слушать что говорит сердце. — Филипп коснулся груди. — И они верят мне — потому, что я сам в это верю.

— Сице оно толкует тебе як поступать?

— Надо лишь уметь слушать.

— А выдюжишь ли?

Завадский усмехнулся, поглядел на покрытый тающим сиянием печальный мир.

— Я не знаю. Но в этот раз я скорее умру, чем дам себя обмануть.

Мартемьян Захарович посмотрел на Завадского и странное дело — его практичный, чуждый фантазиям ум будто плавился под натиском этого небесного взгляда.

Внизу продолжали веселиться побратавшиеся стрельцы, казаки и староверы, которые в общем-то мало чем отличались друг от друга и даже державшийся настороже Овчина после пары кружек хлебного немного отошел от напряженных дневных испытаний, перестал цепляться за каждый казавшийся недобрым взгляд и стал улыбкой реагировать на веселые байки. К полуночи, когда все уже совсем окосели, и Овчина во хмелю поверил, что его пронесло и на этот раз, он пошел в отхожее место, не заметив, как вдоль амбара скользнули две крупные тени. Овчина только собрался спустить штаны, как шеи его коснулся нож. Две другие крепкие руки схватили сзади.