Выходить было нельзя. Рори без устали бродил по комнатам, строил планы и отвергал их, задумывался, что с Бэтти, почему нет никаких сообщений от Маджида, безопасно ли будет вернуться в Кивулими он все же предпочтительней этого глухого, забытого Богом места.
Но понимал, что-за Домом Тени наверняка наблюдают, к, — и раз никаких известий нет, значит, «Нарцисс» еще в 7 порту. Да и «Фурия», в конце концов, должна зайти за ним сюда, нужно оставаться. Сам виноват. Сам навлек это на себя похищением Геро Холлис.
Размышляя об этом в долгие, праздные часы, он не мог понять, как пошел на такое. Дело тут было не в одной только ярости. Он приходил в ярость и прежде почти так же сильно, как при известии о смерти Зоры; но не терял головы, не вел себя с животной, близорукой глупостью, проявленной в истории с невестой Клейтона Майо. Да и близорукость тут ни при чем, в глубине души он прекрасно сознавал возможные последствия такого поступка и не желал сжигать за собой Все корабли, быть изгнанным с Занзибара. Но все же совершил этот поступок. Обдуманно, в холодном гневе, который невозможно объяснить только смертью Зоры.
Первой его реакцией на весть о трагедии была дикая ненависть ко всем европейцам, презирающим Восток за нецивилизованцость, считающим, что цвет кожи дает им право вести себя здесь, как вздумается, сам по себе ставит их в высший и правящий класс. Ему казалась прекрасной мысль напустить на них пиратов, чтобы те сбили кое у кого спесь, и он дал себе слово, что когда узнает имя конкретного виновника, то задаст ему трепку, которой тот не забудет до конца жизни. Лишь узнав, что это Клейтон Майо, он потерял голову, чувство меры и задумал несправедливую месть, которая теперь грозила ему петлей, превратила его в беженца, прячущегося в пустом, гулком доме на утесе, высматривающего паруса судов и ждущего вестей.
Он подверг риску всех: Бэтти, маленькую Амру, хаджи Ралуба, Ибрагима, Джуму, Дауда, Хадира, добрую дюжину других… и ради чего? Было б легко после ультиматума полковника отозвать людей Омар ибн Омара и удовольствоваться такой трепкой Клейтону Майо, что на этого сердцееда было бы неприятно смотреть несколько месяцев. Поскольку полковник, судя по всему, знает об обстоятельствах смерти Зоры, вряд ли он или отчим Клейтона стали бы выражать недовольство. Наоборот, сочли бы его правым и предали б дело забвению.
Но он, отвергнув здравый смысл, справедливость и блестящие способности к самосохранению, замыслил это несправедливый, архаичный способ мщения, осуществил свой замысел, несмотря на предостережения Ралуба, гневные протесты Бэтти и доводы рассудка. А теперь не мог понять, что толкнуло его на это, и, несмотря на тяжелые последствия, — не жалел о содеянном!
Три дождливых дня, казавшихся прелюдией к новому Потопу, Рори мучился в сыром, безлюдном доме беспокойством, раздражением и воспоминаниями. Однако на четвертое утро тучи разошлись, день выдался удушливо-жарким. Рори вновь отправился туда, гае стояла хижина, и обнаружил, что пепел и головешки затянуло раскисшей землей, густая трава уже пробивается и вскоре скроет все следы пожарища, расплавленную жестяную банку да несколько обугленных костей.
Но зрелище это принесло ему мало удовлетворення, потому что он не мог забыть рассказ негра. А также, что Пангани и многие другие порты находятся близко, значит, будут другие дау, другие беглецы, пытающиеся спастись от заразы, распространяющейся по Африке, словно медленный огонь. Оставалось только надеяться, что Маджид сдержит слово, что торговцы и таможенники позаботятся, дабы ни один человек из зараженного порта не высадился на Занзибар, а получив дурные вести, закроют гавань для всех африканских судов. Ветер, во всяком случае, совершенно прекратился, судя по цвету неба, наступило долгое затишье. В другое время Рори не радовался бы этому из-за палящей жары. Но в данных обстоятельствах оно оказалось Божьим благословением, хотя из-за него «Фурия» надолго задержится, зато и дау с рыбацкими лодками не смогут достичь Занзибара.
Он отвернулся от выжженного пятна среди исходящей паром густой зелени и, слегка успокоясь, пошел искупаться. Хотя вода в море была неподвижной, как промасленный шелк, и вечер не принес ни малейшего ветерка, к нему вернулось беспокойство, а с ним и неприятное ощущение чего-то упущенного. Казалось, он должен был видеть это — и видел, но не смог уловить значения.
Эта мысль преследовала его с назойливостью капающего крана или скрипящего ставня: он в подробностях вспоминал все с тех пор, как увидел выходящего на берег негра, до той минуты, как отвернулся от потрескивающего костра, удовлетворенный тем, что уничтожил все, способное разнести заразу, ничего опасного припомнить не мог. Он ничего не унес оттуда, от костра пошел прямо к морю. Незачем больше беспокоиться. И все же где-то в глубине сознания по-прежнему капал кран и скрипел ставень…
Следующая неделя выдалась жаркой, как никогда в это время года. Даже в полночь на крыше Рори не мог уснуть от жары, и часы медленно тянулись в тишине, не нарушаемой ни единым привычным звуком. Не шелестели пальмовые листья, не били барабаны в разбросанных вокруг деревушках. Даже цикады не стрекотали в пальмовых рощах или густых зарослях, вялый шелест прилива не достигал дома на утесе. Рори иногда казалось, что если он громко крикнет с крыши, его голос услышат в городе, до того жаркими, тихими, безмолвными были ночи.
За всю эту бесконечную неделю он не видел ни единого паруса. Море лежало пустынным, мерцающим, с точками коралловых островков, трепещущими в жаркой дымке, будто миражи в пустыне. Высматривать «Фурию» не имело смысла, она, как и любое парусное судно в этом гладком, как стекло, океане, неподвижно стоит в ожидании ветра. При таком штиле мог передвигаться только «Нарцисс», но и он уже давно не показывался, и Рори подумывал, не отказался ли Дэн от своего намерения и не ушел ли к побережью, и почему нет вестей от Бэтти.
Он хотел было съездить за новостями в Мкокотони, но решил не искушать судьбу и жалел, что Кербалу или его жена редко ездят на базар, от них он мог бы узнать хотя бы деревенские сплетни. Поместье вполне обеспечивало их продуктами, Кербалу изредка ездил в Мкокотони лишь за керосином и солью, за тканью для жены или какой-то мелочью, которые надо покупать на базаре.
Праздность и покой, которым Рори поначалу так радовался, нарушило появление обреченного негра, и долгие, жаркие часы доставляли не столько физические, сколько душевные неприятности. Его угнетало невыносимое, неотступное предчувствие чего-то дурного. Мысль о том негре никак не шла из Головы. Не потому, что он совершил хладнокровное убийство. Это было необходимо, он снова поступил бы так же. Беспокоило его что-то, связанное с негром или с каюком, затопленным возле рифа. Что-то такое, чего он не мог припомнить…
И в последний вечер этой долгой недели, когда потянул легкий, освежающий ветерок, он вспомнил то, что видел и забыл. Те слова, которые пропустил мимо ушей.
О них ему напомнила пожилая, молчаливая жена Кербалу, сама не подозревая этого. Рори по пути в конюшню увидел, что она несет воду из колодца за домом, и пришел ей на помощь, потому что неуклюжее кожаное ведро было тяжелым. Женщина машинально прикрыла нижнюю часть лица хлопчатобумажной чадрой, это скорее было уступкой обычаю, чем попыткой скрыть черты морщинистого, непривлекательного лица. При этом солнце блеснуло на крохотном зеркальце, вправленном в дешевое серебряное кольцо на большом пальце левой руки. При виде его Рори внезапно вспомнил о другом кольце — том, что видел при лунном свете на руке того негра.
Но его не было на пальце, когда негр погиб, и он что-то говорил о кольце; «Все, кроме двух серебряных монет, на которые куплю еды, и кольца, уже послужившего хорошей платой…».
Платой за что?
Рори быстро повернулся к жене Кербалу и требовательно спросил, откуда у нее это кольцо, давно ли она его носит. И ощутил громадное облегчение, когда удивленная женщина ответила, что это свадебный подарок, и носит она его больше тридцати лет. Он внес ведро в кухню, поставил на пол, торопливо вышел, взял деревянные грабли, которыми Кербалу сгребал палую листву, и отправился к месту, где стояла рыбацкая хижина.
