— Вот это Африка, родина негров, зулусов и готтентотов, людей семи футов ростом и карликов, едва достающих головой тебе до колена.

— Негров? — У девочки вытянулось лицо. — Ты имеешь в виду таких людей, как Вашингтон Джадд и Сари Бокер?

— Совершенно верно.

— Но они приехали из штата Миссисипи, — с раздражением сказала Геро. — Я знаю. Сари сама говорила мне, а миссис Кобб говорит — они просто-напросто беглые черномазые. Когда-нибудь их поймают и отправят обратно к хозяину, тот выпорет их до полусмерти и правильно сделает. Как это «до полусмерти», папа?

— Миссис Кобб — старая… — начал было с гневом Барклай, потом принужденно закашлялся. — Что ж, может, они приехали из Миссисипи, но родители их или дедушки с бабушками приехали из Африки.

— Зачем? Им не нравилось там?

— Думаю, вполне нравилось. Но только для труда на плантациях нужны рабы, вот люди ловят этих бедняг, везут сюда и продают плантаторам за большие деньги. А дети их и внуки рождаются рабами, и своей страны у них нет.

— Тогда почему они не возвращаются обратно?

— Для этого требуются суда, деньги и многое другое, чего они лишены. Например, свобода. Кроме того, откуда им знать, куда возвращаться? Африка большая.

— Очень?

— Больше Америки. И гораздо более дикая. Там есть львы, жирафы, слоны, обезьяны, слоновая кость и «люди с головами, растущими ниже плеч».

— Вот так? — спросила Геро, приподняв плечики до ушей и уперев подбородок в накрахмаленный передник.

— Видимо. Африка мало изучена, но люди продолжают исследования, и белый человек может со дня на день взойти на Лунные горы или отыскать копи царя Соломона.

— Папа, Африка — остров?

— Нет, континент. — Барклай взял карандаш и, пользуясь им как указкой, заговорил: — Смотри, вот эти пятна возле кромки — острова. Самый большой называется Мадагаскар, вот это Коморские острова. А это Занзибар, там растут гвоздичные деревья и другие пряности, которые миссис Кобб кладет в рождественский торт.

Геро подалась вперед и уставилась на это пятнышко, словно пыталась разглядеть пряности, потом по-хозяйски коснулась его пальцем и твердо заявила:

— Тогда я выбираю его, у этого острова красивое название, а мне хочется, чтобы мой Остров назывался красиво.

— Занзибар? Да, название неплохое. Звучное. А как это понять — «мой остров»?.

— Когда вырасту, поеду туда.

— Поедешь? Зачем?

— Буду… делать кое-что, — неопределенно ответила Геро.

— Наберешь полные карманы гвоздики?

Геро серьезно обдумала этот вопрос.

— Нет, вряд ли. Не думаю, что это такая работа. Наверно, — сказала она, принимая решение, — я буду делать что-то доброе, полезное. И очень умное.

— Вот как? Дочка, ты говоришь об этом слишком уверенно. Будем надеяться, что не пойдешь по стопам своей… — Барклай внезапно умолк. Хотел ли он сказать «своей матери»? Если да, то передумал и после короткой паузы произнес с внезапной горячностью: — … своей тети Люси! Я не хочу, чтобы ты выросла решительной особой, сующей нос в чужие дела. Или самодовольной резонеркой.

— Папа, что значит «резонерка»?

— Это ты, когда заводишь такие речи! — раздраженно ответил Барклай. — Видимо, эта пустоголовая бестолочь Пенбери читала тебе назидательные книжки и забивала голову сентенциями о том, что добрые дела — это единственное, чему стоит посвящать жизнь. Надо было это понять по ее манере одеваться и по тому, что она нравится твоей тете Люси!

Он умолк, задумался о гувернантке, своей сестре и внезапно ощутил леденящий страх. Люси одобряла его женитьбу на Гарриет, а той, несомненно, мисс Пенбери тоже понравилась бы…

И заговорил яростно, словно бросая им всем вызов:

— Будь я проклят, если позволю превращать тебя в маленькую самодовольную благодетельницу! Надо будет найти тебе другую гувернантку. Хорошенькую, с чувством юмора, способную держать тебя в строгости — у мисс Пенбери ты совсем распустилась! И чем скорее, тем лучше.

Но, конечно же, ничего подобного он не сделал. Занятие это хлопотное, а Барклай Холлис старался избегать хлопот — и всего прочего, отвлекающего от чтения, верховой езды и вообще от приятно-безмятежного образа жизни. Агнесса Пенбери осталась, и Геро росла избалованной, решительной и определенно самодовольной. Она была твердо уверена, что когда-нибудь отправится на Занзибар, хотя другая, менее своенравная девочка рассталась бы с этой мыслью годам к четырнадцати — уже хотя бы из-за отвращения отца к «странствиям» (это слово, очевидно, включало в себя все: от путешествия за границу до отъезда более чем на сутки пути от Холлис-Хилла).

Несколько лет спустя Геро с большим трудом удалось упросить отца свозить ее в Вашингтон к двоюродной сестре матери, жене известного сенатора. А когда, находясь там, они получили настойчивое приглашение навестить родственников в Южной Каролине, Барклай — упрямством он иногда не уступал дочери — наотрез отказался двинуться с места. В конце концов Геро поехала без него.

— Видно, ты унаследовала это от матери, — безнадежно вздохнул он. — Все Крейны любили поездить. Ты похожа на свою мать. Наверно, будь она жива, тоже стала бы раскатывать повсюду. Она была не такая сильная, как ты… Знаешь, Геро, тебе надо было родиться мальчишкой. Мать-Природа наверняка изменила свое решение уже в последнюю минуту!

С этими словами Барклай снова вздохнул, и Геро впервые пришло в голову, не хотел ли отец сына вместо дочки, и не потому ли назвал ее «Геро», а не «Гарриет», в честь матери? Он определенно не пытался воспитать ее «женственной», а вопреки мнению тети Люси и Крейнов позволял ей учиться стрелять и сидеть в седле прежде, чем она научилась читать, писать, прежде, чем научилась шить. В остальном же ее образование шло по усмотрению мисс Пенбери, и отец не воздействовал на некоторые взгляды, усвоенные дочерью при помощи гувернантки, тети Люси и всевозможных книг из дамской библиотеки.

Один популярный роман Гарриет Бичер-Стоу, прочитанный в 1852 году, во впечатлительном четырнадцатилетнем возрасте, убедил Геро, что мир — рассадник несправедливости, жестокости и мерзости, и что оставлять так этого нельзя. «Хижина дяди Тома» сделала ее пылкой сторонницей борьбы с рабством. А мисс Пенбери по ходу занятий благотворительностью повела свою юную воспитанницу на лекцию «Грехи работорговли». Читавший ее местный приходской священник процитировал лорда Палмерстона: «Если все преступления, совершенные родом человеческим от сотворения мира до сего дня, сложить вместе, они вряд ли превзойдут совокупное зло, причиненное человечеству этой дьявольской работорговлей».

Но как бы ни относилась Геро к работорговле, поездка в Южную Каролину смягчила отношение девушки к рабовладельцам. Рабы семьи Лэнгли были такими здоровыми, веселыми и упитанными, как только можно им пожелать. Ни Гейлорд Лэнгли, ни его надсмотрщик ни в малейшей степени не походили на Саймона Легри[1]. Кларисса Холлис Лэнгли, родившаяся и выросшая в Массачусетсе, в принципе не одобряла рабство, но признавалась, что не видит, как с ним можно покончить.

— Мы словно попали в ловушку, — объясняла она Геро. — Вся наша экономика связана с рабством. И если освободить негров, это будет гибельно не только для нас, но и для них, потому что без рабского труда Юг не просуществует и дня. Мы все разоримся, и кто же станет кормить негров? Одевать, давать им работу? Не северяне-аболиционисты, произносящие благочестивые речи! Выхода я не вижу. Однако временами ощущаю тяжкое бремя на своей совести.

Утешала свою совесть миссис Лэнгли горячим интересом к зарубежным миссиям, верой, что раз уж нельзя освободить порабощенных негров в Америке, то можно сделать многое для улучшения участи цветных рас за океаном. Она дала Геро несколько брошюрок, где описывались ужасы жизни в Азии и Африке. Прочтя их, дочь Барклая Холлиса стала сочувствовать «нашим бедным сестрам-язычницам», участь которых в гаремах и сералях казалась столь же тяжелой, как у любых рабынь.