Девушка оставалась более разгневанной, чем испуганной, хотя слышала, как повернулся ключ, и понимала, что является пленницей. Три выходящих на море окна были открыты, зеркала в золоченых рамах, занимающие большую часть одной стены, отражали небо, верхушки деревьев и морской простор, поэтому комната казалась вдвое больше. В ней стояли широкий диван-кровать, завешенный противомоскитной сеткой, несколько инкрустированных столиков, два резных сандаловых кресла, пол вместо ковров покрывали циновки. Вторая дверь в конце комнаты вела в выложенную каменной плиткой ванную, а третья оказалась запертой.

Геро подошла к центральному окну и посмотрела вниз. Бежать таким путем невозможно. Стена гладкая, отвесная, выложенная камнем терраса находилась в тридцати футах внизу. Девушка повернулась, задумчиво посмотрела на противомоскитную сетку и простыни (одеял не было) и решила, что сетка слишком тонка и не выдержит ее тяжести, а простыни, даже если их связать, окажутся слишком короткими. Но с помощью ножа их можно распороть пополам, и тогда…

Эта возможность столь ободрила ее, что когда наконец Джума появился с лампой и ужином на подносе, она смогла немного поесть с довольно спокойной душой и нарастающей уверенностью, что Фрост остался в городе для обсуждения условий ее освобождения.

Дядя Нат, очевидно, будет вынужден уплатить запрошенную сумму, но Геро надеялась — Фрост недолго будет пользоваться приобретенной таким образом добычей. Даже в таком беззаконном уголке мира, как этот, похищение человека должно караться, и если власти до сих пор не могли судить его за прошлые преступления из-за отсутствия улик, теперь их будет достаточно. Дядя Нат и полковник Эдвардс позаботятся, чтобы он подучил за это в лучшем случае долгое тюремное заключение. А если его засадят в камеру, такую же тесную, неудобную, унизительную, как то помещение, какое он отвел сегодня ей, то поделом ему! Это унижение до сих пор воспринималось слишком остро, и Геро жалела о нелепом побуждении, заставившем ее навестить его несчастную дочку в Доме с дельфинами. Нужно было ожесточить сердце, избегать всего, что связано с Фростом. Впредь она будет умнее.

Геро собралась уже погасить лампу и лечь спать в нижней юбке и лифчике вместо ночной рубашки, когда снаружи донеслись голоса и стук копыт. Через несколько минут послышались шаги по лестнице, и в замке снова повернулся ключ. На сей раз вошел Рори.

Он закрыл дверь, и прислонившись к ней спиной долгое время молча смотрел на Геро. Девушка не сказала ему тех резкостей, что хотела. Не сказала ничего, потому что вдруг испугалась. А когда он наконец направился к ней, она с острым приступом панического страха осознала, что он пьян. Пьян и опасен.

Фрост шел решительно, но нетвердо, словно по палубе в ветреную погоду. Голос его тоже был решительным и нетвердым, и она не верила ни единому слову из того, что он говорил.

Клей на такое неспособен! Это ложь. Низкая, мстительная, ложь! Он наверняка не имел своих комнат в городе… он сказал бы ей… Дядя Нат знал бы. Фрост говорит — верхний этаж дома в тихом тупике, с отдельной лестницей, отдельным выходом на улицу, где Клей принимал нескольких близких друзей и заключал тайные сделки. Где встречался с Терезой Тиссо и другими женщинами…

— Как ты думаешь, кому я продал винтовки? Кто их заказал? Твой честный, благородный жених! И, наверное, он посинел от страха и ярости, узнав, кто спас тебя в шторм, на каком судне ты находилась. Неудивительно, что ему не хотелось заходить ко мне самому или с отчимом, благодарить меня. Готов держать любое пари, он постарался представить меня в самом дурном свете, чтобы и тебе не могло прийти это в голову!

— Вы лжете, — сказала Геро. — Лжете!

— Думаешь? Спроси его, сколько он загреб на этой сделке. Он заплатил мне хорошую цену, но это ничто в сравнении с тем, что содрал сам с Баргаша и его сторонников. Спроси своих подружек из Бейт-эль-Тани, сколько они заплатили ему за эти бесполезные винтовки. И не думай, будто твой благородный Клейтон не знал, для чего они предназначались. Он давно был любовником Терезы и знал, что она замышляет! Тереза делала это ради интересов мужа, не говоря уж о родине и процветании французских плантаций на Бурбоне и Реюньоне. А Клейтон Майо — ради денег. Денег и ничего больше!

Геро еле слышно произнесла:

— Теперь я знаю, что вы лжете! Или наслушались нелепых россказней о ком-то другом. Базарных сплетен. Клею такое и в голову не пришло бы. Он не нуждается в деньгах. Он…

Рори неприятно хохотнул.

— Не знаю, нуждается или нет, но любит он их очень. Это не единственное дело, какое я имел с ним. Я покупал и возил для него рабов, он хорошо на этом нажился и возненавидел поклонника сестры из страха, что Дэн может все узнать, если будет часто появляться в вашем консульстве!

— Вы знаете, почему так говорите, правда? Потому что он ненавидит и презирает вас — и всех работорговцев. Потому что он хотел бы вашего изгнания с острова!

— Что он ненавидит меня, я знаю. Поначалу это входило в условия сделок: официально он ненавидит меня и делает вид, будто жаждет моего изгнания. Так он чувствовал себя увереннее. Если бы отчим узнал о его делах, то отправил бы домой в третьем классе и не стал бы с ним больше разговаривать. Но со временем притворная ненависть перешла в настоящую, потому что он стыдился того, что делает, побаивался, что я проговорюсь. Да, он меня ненавидит, и это вполне естественно. Я «тот, кто знает». А пока он платит, мне плевать, что он говорит или думает. И он платил! Но тут другое дело. Он счел, что раз Зора арабка-рабыня и «содержанка», то можно схватить ее на улице, пользоваться ею несколько дней для своих грязных удовольствий, а потом выгнать с горсткой монет в виде платы. Ну, теперь он узнает, каково это, когда его девушку схватили на улице, обошлись с ней, как с уличной шлюхой, а потом вернули обратно с толстым кошельком в виде платы за перенесенное. Это несправедливо, не так ли? Несправедливо к тебе. Но я и не должен быть к тебе справсдзи-вым. Как твой достопочтенный возлюбленный к моей… к матери Амры.

— Вы совершаете ошибку, — тяжело дыша, прошептала Геро. — Клей не… Вы пьяны!.. Вы лжете!..

Потом ей хотелось завопить, но она понимала, что на крик никто не придет, что это будет потерей времени — и дыхания, нужного для другого: для попытки урезонить его и потом для столь же безрезультатной попытки оказать ему сопротивление.

Ясное утреннее небо безмятежно голубело за окнами, как летом в Новой Англии, по карнизу важно расхаживал трубастый голубь, ворковал и чистил клювом перья.

Трубчатые голуби жили и в Холлис-Хилле, непонятно почему подумала Геро. Целых восемнадцать. Давным-давно это было — невообразимо давно! Как и вчерашний день, отделенный от нынешнего неодолимой пропастью, столь же широкой и бездонной, как та, что пролегала между ним и летними утрами детства, другими белыми голубями…

Она не плакала ночью, не плакала и теперь. Лежала неподвижно, прислушиваясь к нежному воркованью, глядя на голубое небо, вспоминая отцовский дом, полный покой, нерушимость всего, что оставила — и потеряла…

— Если считаешь, что должна помогать своим собратьям, — говорил ей Джошуа Крейн, — то незачем ехать в Африку. Немало можно сделать и у себя на заднем дворе. Если б люди стали избавляться от бревна в своем глазу прежде, чем удалять соринку из соседского, всем жилось бы гораздо лучше. Когда в своей стране уже ничего нельзя улучшить, тогда есть смысл улучшать что-то в чужих. На свете очень много самоуверенного вмешательства в чужие дела: каждая нация считает себя лучше соседней и берется наводить у нее порядок, не обращая внимания на собственные мусорные кучи.

— Но ведь, — заспорила Геро, — нужно же помогать соседу? Заниматься улучшением только своего заднего двора эгоистично.

— Может быть. Зато разумно.

Видимо, Джошуа был прав; на Занзибаре она не сделала ничего полезного, но помогла совершить много дурного. Вовсе не по злой воле; дело в том, что люди здесь другие, она не понимает образа их чувств и мыслей, поэтому не могла догадаться, как они поведут себя. Однако она упрямо стремилась сюда и окольными дорогами пришла к… этому!