Даже теперь она не верила до конца, что это случилось с ней. Такое может происходить с другими: с рабынями и наложницами. С женщинами в сералях и в книгах. Но только не с ней, в просвещенном и прогрессивном девятнадцатом веке. Только не с Геро Холлис, лишь недавно питавшей жалость к раболепным обитательницам гаремов и не представлявшей, каково принимать объятья мужчин, внушающих не любовь, а лишь страх и отвращение. Что ж, теперь она знает; это знание далось ей синяками, болью и такой обессиленностью от потрясения, что даже видя открытые окна, предоставляющие возможность бежать, избегнуть позора встречи с этим человеком после того, что он сделал с ней, она не могла подняться. Ей хотелось лишь лежать — и не думать…

Голубь улетел, шумно хлопая крыльями, в незанавешенное окно потянул теплый ветерок, неся запах гвоздики, цветущих апельсиновых деревьев и шум прибоя. И внезапно сияющее утро стало напоминать не о доме, о знакомых вещах, а только о тропиках: о незнакомых, диких, экзотичных местах, где люди несдержанны и необузданна, берут, что захотят, делают, что вздумается, и недорого ценят и честь и жизнь.

Геро медленно села. Любое движение давалось ей с усилием. Но совершать эти усилия надо, нельзя же вечно лежать здесь, глядя сквозь противомоскитную сетку на небо за окнами и предаваться никчемным мыслям. Возможно, теперь ей будет позволено уйти, поскольку Рори Фрост хотелне денег, а мести, добился своего, и больше нет причин задерживать ее здесь.

Должно быть, подумала она, он сильно любил Зору, раз пошел на такую жестокость. Видимо, ужасно очень любить кого-то и так трагично лишиться. Она сама любила отца и горевала о его утрате. Но это другая любовь — и другая утрата. Вчера вечером она обвиняла Рори во лжи, но теперь, вспоминая все при дневном свете, понимала, что, по крайней мере, он сказал правду о смерти Зоры, он ее любил, она была матерью его ребенка, и ее смерть, причина смерти потрясли его, толкнули сперва к пьянству, а потом к этой бессмысленной мести. Но в отношении Клея он неправ. Клей ни за что не сделал бы этого, то явно был кто-то другой.

Она пыталась сказать ему это вечером, но он не желал слушать. Однако нетрудно понять, как произошла ошибка. Когда это случилось, ни его, ни шхуны не было на Занзибаре, а когда он вернулся, услышал путаную историю, где фигурировал неизвестный белый. Рассказал её кто-нибудь из его сомнительных друзей, возможно, местный работорговец, затаивший злобу против нас, Геро Холлис, активной противницы работорговли. Зная, что она собирается замуж за Клея, тот человек умышленно разукрасил свой рассказ злобными измышлениями и косвенно обвинил в случившейся трагедии ее жениха. Суровый опыт уже показал Геро, что люди не останавливаются перед ложью, когда она им наруку! А что до остальных обвинений Фроста, то он либо их выдумал для пущего оправдания, либо — что весьма вероятно — кто-то действовал, прикрываясь именем Клея.

Может быть, мадам Тиссо! Клей всегда не доверял Терезе. Или тот индус, Балу Рам, в подвалах которого лежали винтовки? Это было б великолепной маскировкой.

Геро была уверена, что Клейтон и словом ни разу не обмолвился с капитаном «Фурии».

Выбравшись из-под сетки, Геро оглядела комнату, но своей амазонки не увидела, поэтому, стянув с кровати простыню, завернулась в нее и подошла к столику возле окна. На нем до сих пор стояли остатки ее ужина, но ее не соблазнили даже фрукты, потому что есть она не хотела, лишь испытывала сильную жажду. Налив стакан терпкого красного вина, она выпила его, как воду, за ним другой. У нее слегка закружилась голова, но сил заметно прибавилось.

Отвернувшись от столика, она увидела в зеркале с сырыми пятнами свое отражение. Подошла поближе и уставилась, не узнавая себя.

Странная незнакомка много недель назад глядела на нее из зеркала в каюте «Фурии». Но женщина, глядящая теперь, нискблько не отличалась от девушки, которая расчесывала кудри и одевалась для верховой езды перед трюмов американском консульстве.

Геро казалось невероятным, что прошлая ночь никак не отразилась на ее внешности, не оставила клейма на лице. Она должна выглядеть по-другому: более старой, грязной, гадкой после познания гадости. Это оскорбительно, что она выглядит прежней.

Она позволила простыне упасть, впервые в жизни пристально оглядела себя обнаженную и с удивлением обнаружила, что кожа, хотя на ней есть синяки, выглядит гладкой, непорочной и удивительно красивой. Ей до сих пор было невдомек, что голая живая плоть может быть такой прекрасной, радующей глаз, словно безупречные очертания каменных нимф и мраморных Афродит. Или что ее собственные пропорции сравнимы с их. Девушка в зеркале была высокой, округлой и стройной, как юная Венера кисти Боттичелли, легко стоящая на раковине. Стекло с пятнами от сырости придавало ей какой-то странный вид: словно она в самом деле картина или сновидение.

Занятая собственным отражением, Геро не слышала, как повернулся ключ и открылась дверь. Внимание ее привлекло движение, а не звук. В зеркале внезапно появился кто-то еще, она подхватила простыню и вновь плотно обернулась ею.

— Весьма очаровательный девичий жест, — сказал Рори, — но ведь в данных обстоятельствах уже совершенно ненужный.

Геро обернулась, смотрела на него целую минуту и обнаружила, что не испытывает тех чувств, какие ожидала испытать, увидев его вновь при дневном свете. Видимо, ее способность к чувствам иссякла; или выпитое вино создало временную броню от таких пустяков, как стыд или гнев по поводу того, что случилось и не может быть взято назад.

— Вы говорите так, — неторопливо произнесла она, — лишь потому, что стыдитесь себя.

— Видимо, да. Никогда не думал дойти до того, чтобы тратить время на сожаления о сделанном. Кажется, я поступил так напрасно. Но все же не совсем…

Рори откинул противомоскитную сетку, сел на диван, прислонясь затылком к стене, и стал смотреть на Геро с бесстрастным любопытством. Руки он держал в карманах, лицо уже не было жестоким, напряженным. Ярость его исчезла, чувствовал он себя так, словно оправился от приступа лихорадки или сбросил наконец невыносимое, давящее на плечи бремя.

— Теоретически, — задумчиво сказал Рори, — я сожалею, что сделал тебя козлом отпущения за вину Клейтона Майо. Бэтти прав, это непростительный, грязный ход. Однако не могу искренне сказать, что раскаиваюсь — то, что доставило такое удовольствие, не может быть поводом для раскаяния. Может, потому меня мучат легкие угрызения совести; честно говоря, я не думал получить особого удовольствия, но получил, и это меняет все дело. Видимо, я должен был бы отправить тебя к нему, но, если честно сказать, — не хочется. Как метать бисер перед свиньями. Ты все еще хочешь выйти за него замуж?

— Разве это возможно — теперь?

— Значит, из этого вышло хоть что-то хорошее. Ты заслуживаешь кого-то гораздо лучшего, чем этот двуличный Лотарио.[15]

— Вам не понять, — спокойно, без гнева сказала Геро. — Что бы вы ни говорили, не изменит моего мнения о мистере Майо и не отвратит от желания выйти за него замуж. Только он не захочет жениться на мне, и винить его за это нельзя. Теперь уже никто не захочет.

— Потому что ты «падшая женщина»? — Светлые глаза Рори заблестели насмешкой. — Думаю, тебе нечего волноваться. Во-первых, никто в здравом уме не может винить тебя за то, чего ты никак не могла предотвратить. Во-вторых, хоть твоя добродетель и пострадала, состояние цело, поэтому, думаю, Майо будет великодушен и согласится не придавать значения этому досадному инциденту.

— Если даже согласится, — сказала Геро, — как мне выходить за него? Зная, что он всегда будет об этом помнить? Я не могу принять от него такой жертвы.

— Очень рад слышать. Смотри, чтобы он не переубедил тебя. Если это не очень личный вопрос, как этот тип заставил тебя верить в него перед лицом всех улик.

— Каких? — спросила Геро все так же сдержанно. — Вы не дали мне ни единой. Думаете, я осудила хотя б собаку на основании нелепых голословных обвинений такого человека, как вы? Я знаю мистера Майо. Вас тоже. И верю ему, а не вам.