И мистер Лис подхватил ее за талию и уверенно повел сквозь весь зал! Она повизгивала от восторга, когда ее партнер откалывал особенно лихие антраша или кружил ее, нежно сжимая тонкие пальчики ее руки!

Это было счастье, это была романтика. Близилась полночь и люди были счастливы.

Шампанское текло рекой…

Мистер Кода, виолончелист, чувствовал, что слышит музыку сфер. И дело было не в пыли фей, осевшей десяток танцев назад в его носу, вовсе нет! Просто вечер был особенным и обещал стать еще лучше: публика была податлива, как глина. Они чувствовали друг друга: небольшой оркестр и толпа ряженых богачей.

Люди были в восторге.

Но еще, как заметил мистер Кода, сегодня пальцы его будто жили своей жизнью! Ни одной фальшивой ноты, ни одного лишнего миллиметра смычком!

Как он успел заметить, мистер Септа и мистер Камень тоже были в ударе! Фагот и альт соответственно, они будто сроднились своей душой с остальным коллективом. Ни одной лишней ноты в импровизации! Ни одного фальшивого звука, только четкие и выверенные ноты, одна за другой. Мистер Кода мог бы поспорить на отсечение своих любимых пальцев, что такая слаженность была достигнута ими всеми вообще впервые с момента организации этого музыкального коллектива.

Люди кружили по залу… они танцевали и мистер Кода, высокий, чуть сутулый, с седеющими волосами, едва заметно ухмылялся в усы. Он видел, что конец вечера близок, что кавалеры уже активнее прижимают к себе дам, что легкие поцелуи перестают быть невинными. Всё это указывало на одно: скоро полночь и тогда музыка стихнет, а богачи уйдут кто куда.

Работа будет окончена.

Но…

Но мистер Кода вдруг понял, что не хочет этого. Он не хочет терять этот миг, не хочет останавливаться. Ни сейчас, ни вообще когда бы то ни было до тех пор, пока смычок не выпадет из его мёртвых рук! И, судя по всё возрастающей энергии окружавших его музыкантов, он понимал, что в своём желании отнюдь не одинок…

Высокий, чуть седой, мистер Кода активнее вгрызся в струны смычком. Резче! Чётче! Еще! ЕЩЁ!!!

И люди вели свои танцы…

Перерывов между танцами больше не было. Люди больше не хотели останавливаться, они буквально выли от желания танцевать. Они исступленно сучили ногами и махали руками, они прыгали и скакали, рассекая зал неровными линиями, шныряли вперед и назад. Они были счастливы, но понимали, что хотят больше. Они хотели танцевать, они стремились… танцевать, в то время, когда уже танцуют. Будто хотели раздвоиться, растроиться… и танцевать больше!

Шампанское текло рекой. Смех перерастал в визг. Разлетелся по залу крик: полночь! Снимайте маски! Долой маски!

И все принялись гоготать и визжать, показывать языки и кричать: долой! Маски долой!

Дамы лезли руками в лица кавалеров и срывали маски со своих партнеров. Срывали, но только лишь за тем, чтобы обнаружить…

Она тоже подхватила клич – маски долой! Была уже полночь!

Хотя часов здесь и не было.

Она протянула руку к лицу мистера Лиса и схватилась за яркий картон, оклеенный мехом. Она пыталась представить, как он выглядит. Такой статный, такой сильный… она чувствовала, как его тело бугрится мышцами, а член буквально втыкается ей в низ живота!

Она схватилась за маску и рванула ее на себя. Нить, прижимавшая картон к лицу ее партнера, лопнула. Маска отлетела прочь, ее тут же затоптали другие танцоры. Громко стенала и визжала музыка, трубы оглушительно ревели, струнные будто хохотали над тем, что открылось ее взору.

Сорвав маску лиса с мистера Лиса, она увидела, что под нею – такой же рыжий мех. Только он теперь покрывает всё лицо ее партнера. Высокий, статный, сильный, он поводил острыми ушками с черными кисточками и игриво смотрел на нее, приоткрыв пасть в звериной усмешке. Она видела остренькие зубки в его рту и… о боже, как же она его хотела! Сильнее, чем дальше танцевать! Сильнее, чем когда он был в маске! Она схватила его за мех на голове и притянула к себе, впившись губами в его пасть. Он ответил её тем же. По их лицам тонкой струйкой потекла кровь.

А вокруг этой пары… мужчины, носившие маски котов, становились котами. Теми же высокими, красиво одетыми людьми, но с головами котов. Маски львов обратились львами, собак – псами.

Повсюду в зале выли волки, шипели барсуки…

- Да, вот это хорошо! – услышал мистер Кода. Глаза его будто застилал туман. Будто молочная пелена затмила его разум, не оставив в нем ничего, кроме музыки. Той музыки, которой он жил всю свою жизнь. Он резко дергал смычком, чувствуя, что так надо и надо именно так. Что это – хорошо! – Да, вот так, дааа… - сладострастно простонал кто-то из его коллег. И мистер Кода подхватил это слово: - Даа…

А люди… больше не танцевали. Кто-то еще сохранял видимость движения по залу, но только те, кто еще не успел снять маски. Те же, кто их снял, буквально пожирали друг друга в страшных поцелуях. Кто-то уже разделся и совокуплялся прямо на полу. А кто-то попросту поднял платье, даже не став утруждаться раздеванием.

По двое, по трое, все на одного, все на одну… на полу, на стенах, на столиках, на стульях…

Только зеркало было неприкосновенным.

Даже музыканты – и тех повалили, вплели в клубки, против воли вырвав инструменты. Мистер Кода, придавленный двумя людьми, полз, сжимая в руках смычок. Он видел впереди свою виолончель. Ему нужно было лишь добраться до нее, лишь провести смычком по струнам… еще метр… еще…

Кто-то с размаху упал на него и задергался. Позвоночник Коды не выдержал и сломался.

- Чёрт, а у этих ребят хороший ритм! – пробормотал мистер Кода. Ноги его онемели и больше не двигались. Ну и что! Зато рукой он дотянулся до вио…

Чья-то нога с каблуком резко опустилась на шею музыканта и он затих навсегда, так и не осознав, что его последней нотой, сыгранной при жизни, был какой-то хилый диссонанс, случайно исполненный при падении на пол.

Страсть рвалась из людей. Она разрывала их на части и те, кто еще десять минут назад зажигательно танцевал по залу, теперь ощущал, что им надо выплеснуть накопившееся внутри. Они выли и рвали свою одежду, всё агрессивнее нападая на партнеров. Но одежда закончилась и люди принялись рвать друг друга, себя. Потекла кровь.

Зал заполнился воем. Рты, ногти, пальцы и руки обагрились кровью. Кровь капала на паркет, собиралась в лужи и текла, текла к зеркалу у стены.

А достигнув его, бесследно исчезала. Зеркало едва заметно, будто в возбуждении, вибрировало.

А потом всё затихло. Последний из танцующих прекратил подавать признаки жизни. Смолкла музыка, не слышны были больше стоны и крики, не было и звериного рычания или змеиного шипения, не было и сладострастных стонов. Осталась лишь тишина, едва прерываемая кровью. Капавшей на паркет кровью.

Капельки, постепенно всё более редкие, медленно стекались в небольшие лужицы. Лужицы превращались в ручьи. Они неторопливо текли к стене, к зеркалу, поджидающему их. Достигали зеркала и втягивались в него, будто дело происходило в замедленной съемке.

Через полчаса на пол упала последняя капля крови. Еще через полтора часа, зеркало перестало мелко дрожать, будто в лихорадочном возбуждении.

Крови в зале больше не было. Были только изуродованные трупы в лохмотьях. Все они: мужчины с властными, красивыми, волевыми лицами, девушки, своей красотою разбивавшие сердца, музыканты, до последнего тянувшиеся к своим инструментам, чтобы извлечь из них хоть еще одну ноту – все они были мертвы.

Загрызены, изодраны, затоптаны, задушены, задавлены – все. Тут и там на полу валялись чьи-то выбитые зубы, где-то даже лежали вырванные глаза и отрезанные груди. Из мешанины тел в центре торчали в разные стороны острые концы костей. В углу едва заметно подсыхала кучка мозгов.

Но нигде – ни капли крови. Будто все тщательно вымыли и отполировали.

И на всё это, едва заметно вздыхая, смотрело зеркало, пару дней назад пропустившее через себя на другую сторону мальчика и его игрушку. Зеркало, убившее их отражения. А потом и убившее всех, кто отдался порыву страсти в этом зале. Отныне и вовек это зеркало было проклято и очистить его мог только огонь.