Иногда это происходило глубокой ночью, когда Галина не могла позволить себе сомкнуть глаз до самого рассвета. Но она не шевелилась, понимая: это её дар, её значимость. Она не знала, как Марья вообще узнала об этом — может, догадка? Может, что-то более осознанное? Марья всегда видела важное, и, возможно, именно поэтому Галина, забытая вторая по старшинству, никогда не жаловалась. Она просто сидела с прямыми плечами, как идеальная копия Марьи, вплоть до изгиба их полуночных улыбок.

По утрам, всё ещё усталая, Марья (которая всегда находила силы на завтрак) брала Галину за лицо, глядя ей прямо в глаза, и дарила ей иную улыбку — тёплую, искреннюю, полную благодарности. Она говорила что-то вроде: «Ну, Галя, что будем есть?» — и они готовили блинчики на материнской кухне, посыпая себя сахарной пудрой и облизывая сироп с пальцев, пока вся семья не просыпалась и не собиралась за столом с тарелками, полными вкусностей.

— Маша умерла, — сказала Гале её мать тем утром, и странным образом — или, может быть, вовсе не странным — Галина почувствовала на губах вкус блинчиков, с трудом подавляя его. — Но я открою тебе секрет, — быстро добавила Яга, и Галина удивлённо подняла взгляд.

Она не была Сашей, младшей, и не Машей, любимицей; она была лишь одной из череды красивых сестёр с ещё более прекрасными дарами, поэтому её легко забывали и редко делились секретами. У близнецов, Кати и Ирины, их было предостаточно. У Лилии тоже, ведь она их видела во снах. Елена, казалось, знала все обо всех. Но у Галины их никогда не было, по крайней мере, до сегодняшнего дня.

— Какой? — спросила Галина, и её мать тонко улыбнулась.

— Если ты поможешь нам, Галина, — промурлыкала Яга, — возможно, что-то с этим можно будет сделать.

Галя, милая Галя, подержи меня за руку.

— Просто скажи, что тебе нужно, — сразу ответила Галина. Мать кивнула и, развернувшись, распахнула дверь в свою комнату, приглашая дочь войти.

Aкт IV: Будь только моей

Ромео, как мне жаль, что ты Ромео!

Отринь отца да имя измени,

А если нет, меня женою сделай,

Чтоб Капулетти больше мне не быть.

(отрывок из трагедии «Ромео и Джульетта»

в переводе Б. Пастернака)

IV. 1

(Во тьме)

Дмитрий Фёдоров был солнцем, луной и звёздами. Его мать шептала это ему, когда он был мальчиком: «Дима, ты — солнце, луна и звёзды». Она имела в виду, что он был её вселенной, и, возможно, так оно и было. Её мир был очень маленьким.

Маша сказала ему что-то похожее, когда ему было пятнадцать, но уже в шутку: «Дима, ты — солнце, луна и звёзды», — бросила она своим преступно равнодушным тоном, — «ты никогда не оглядываешься, чтобы понять, что мир вокруг тебя живёт, движется и существует вне и вопреки тебе».

Теперь Дмитрий Фёдоров снова был солнцем, луной и звёздами.

Мёртвой, сияющий точкой в космосе.

Дмитрий и Роман хоронили своего брата Льва во тьме. Ирония новолуний — и, по сути, всех начинаний — в том, что они всегда начинаются с полной темноты. Без малейшего светила в помощь. Без обещания будущего.

Роман пришёл к Дмитрию и рассказал ему, что произошло. Оба были мертвы — Лев и Александра, Саша, младшая из ведьм Антоновых. Её тело уже забрали.

— Наверняка, — сказал Роман, — это сделал Иван.

Дмитрий ничего не сказал. Он не спросил, что произошло. Он ничего не сказал о сердце, спрятанном в маленьком флаконе на кожаном шнурке у себя на шее. Он ничего не сказал ни о сердце Маши Антоновой, ни о своём собственном.

Дмитрий и Роман похоронили Льва во тьме и молчании. Затем Роман выпрямился, прочистил горло и заговорил:

— Бридж сказал мне, что наш договор выполнен.

«Это твоя вина», — так и не произнес Дмитрий.

— Хорошо, — был его единственный ответ.

— Ты ненавидишь меня, — предположил Роман.

Да, конечно. Конечно, ненавижу. Разве ты не понимаешь, чего ты меня лишил?

— Нет, — ответил он. — Я не ненавижу тебя.

— Я никогда не хотел, чтобы это произошло, Дима, — сказал Роман.

Никто никогда не получает того, что хочет, Рома. Мне это известно лучше, чем кому-либо.

— Знаю, — ответил Дмитрий.

— Папа, — осторожно начал Роман, — он хочет, чтобы мы…

Дмитрий закрыл глаза.

— Это может подождать, — поспешно добавил Роман.

«Да», — подумал Дмитрий, — «желания Кощея могут подождать. Могут подождать вечность. Могут подождать, пока гнев в моих жилах не утихнет — если это вообще когда-нибудь произойдёт. Кощей может подождать, пока не угаснет моя ненависть, если она вообще угаснет. Он может подождать завтра, и послезавтра, и каждый новый день. Пусть стучится в мою дверь, пусть умоляет, и посмотрим, отвечу ли я ему. Кощей вне смерти, вне жизни, без совести. Впервые, Кощей может подождать, когда я решу, что готов что-то для него сделать».

— Проследи за ним, — сказал Дмитрий. — Что бы это ни было. Чего бы он ни хотел.

Лоб Романа нахмурился.

— Дима, — начал он.

«Кощей умирает, знаешь ли», — не произнес вслух Дмитрий. — «Кощей является Бессмертным только до тех пор, пока не перестанет быть таковым».

— Мне нужно кое-что сделать, — сказал Дмитрий вместо этого, и Роман, вероятно, понял, что что-то было не так. Возможно, Роман гадал, как заставить брата — вселенную (солнце, луну и звёзды) — заговорить, но, возможно, он уже понял, что больше не имеет права знать мысли Дмитрия.

Он его отпустил. И, похоронив своего брата Льва, Дмитрий отправился к единственному, с которым мог бы встретиться. К единственному человеку, на которого мог смотреть без отвращения.

— О, — сказал Бринмор Аттауэй, открыв дверь.

Дмитрий схватил Бриджа за горло, и под его пальцами пробежали мелкие искры силы.

— О, — повторил Бринмор Аттауэй, на этот раз менее внятно.

Свет в апартаментах Бриджа был слишком тусклым для Дмитрия, который только что похоронил брата во тьме. Он отпустил Брина, почти швырнув его на пол, и повернулся к двери, с грохотом захлопнув её. Когда задвижка щёлкнула, Дмитрий замер в ожидании. Может, фейри его убьёт? Воткнёт клинок в сердце со спины?

Кощей часто говорил о том, как опасно встречаться с фэйри. Истории варьировались в зависимости от места, но общий урок всегда был один: покажи фэйри свою спину, и он с удовольствием вставит тебе нож между лопаток, если только ему нет выгоды от тебя.

Итак, когда Дмитрий понял, что всё ещё жив, он догадался, что Бридж всё ещё проявляет к нему интерес.

— Я сказал Роме, что наш договор завершён, — спокойно произнёс Брин. — Так что ты здесь либо ради моей компании, либо…

— Маша Антонова не мертва, — перебил Дмитрий.

Бровь Брина изогнулась с любопытством.

— И как же ты узнал это?

Дмитрий почувствовал, как сердце Маши забилось в унисон с его собственным.

— Я просто знаю.

— Ах, вы, колдовской мистический род, — воскликнул Брин одобрительно. — Какое у вас, Дмитрий Фёдоров, отношение к Маше Антоновой?

«Она — вся моя душа», — не произнес Дмитрий вслух.

— Мы знали друг друга когда-то.

— Что, близко? — спросил Брин.

Вопрос прозвучал так, будто был задан специально, чтобы причинить боль.

— Она не мертва, — снова сказал Дмитрий.

— И? — Брин подался вперёд, словно сам держал в руках все нити разговора. — Я действительно не понимаю, какое отношение это имеет ко мне.

Но Брин уже сделал множество выводов, знал Дмитрий. Он знал, что Дмитрий пришёл к нему не просто так. Он знал, что связь Дмитрия с Машей значила нечто большее, чем «ничего». Это уже было опасной информацией, попавшей в жадные руки фейри.

— Знаешь, в царстве мёртвых про Машу Антонову ходит интересная молва, — продолжил Брин, указывая Дмитрию на место напротив. Тот сел, настороженно. — Я, конечно, стараюсь не слушать сплетни, но порой это проще сказать, чем сделать. Избежать их не всегда выходит.

Дмитрий ничего не ответил.