— Ладно, бери, — говорит Эйдин. — Съедим в гостинице, да?

— Ах ты моя зайка.

— А как насчет сосисок? Можно еще вот эти взять.

— Не беспокойся, я уже взяла.

— Ты положила сосиски в ручную кладь?

— Нет! Кто же кладет сосиски в сумочку, что ты, дружочек.

— Я знаю, бабушка. Но в багаж их тоже нельзя класть. Во-первых, это просто неприлично. Нельзя же…

— Если честно, меня больше беспокоит ветчина.

— Может, ты и яйца взяла, бабушка? Зажарим яичницу перед выходом на посадку.

Бабушка смотрит на нее, вывернув шею и улыбается.

— Ну прямо вылитый отец.

В неласковом свете казенных ламп бабушкины глаза светятся теплотой, но они совсем провалились в бездонные глазницы, которые Эйдин всегда казались самой характерной чертой бабушкиного лица. Какая же она уже старая.

— Эйдин, послушай меня… Ты слушаешь?

— Скоро объявят посадку, лучше не задерживаться.

— Сейчас пойдем. Но послушай: пока что нельзя разговаривать ни с мамой, ни с папой. Нужно протянуть время. Вот устроимся там, тогда и сообщим им, что с нами все в порядке. Хорошо? Сейчас важно не навести их на след, понимаешь? Так что никаких сообщений, никаких звонков. Иначе твой отец из штанов выпрыгнет. Первым же самолетом рванет во Флориду, и тогда наша песенка спета, как говорится.

— Не рванет.

— Рванет, дружочек. Ты же его знаешь. Мигом примчится и вернет нас домой, можешь не сомневаться.

— Не примчится, — говорит Эйдин. — Не сможет.

— Еще как сможет.

— Я сделала кое-что ужасное.

— Что, рыбьих глаз ему в кофе подсыпала?

Эйдин смотрит на бабушку. Ей хочется откусить ей голову. Выцарапать глаза.

— Это не смешно.

— Ну прости, детка. Ты права. Прости. Меня занесло.

— Это вообще ни разу не смешно!

Бабушка виновато опускает голову, Эйдин занимает свое место за спинкой кресла, и они молча катят к стойке. Тут же она обнаруживает, что долго сердиться на бабушку почему-то не получается. Да, ее бестактная шутка ударила по больному, но ведь Эйдин и сама хороша, так что, можно считать, получила по заслугам. В конце концов, она ведь и правда уложила женщину в больницу ни за что ни про что. Наделала Дел.

— С ней все будет в порядке, — говорит бабушка, отсчитывая кучу мелких монет. — Она поправляется, ты же помнишь? Состояние стабильное. — Там, в Маргите, Эйдин согласилась лететь в Америку только после того, как бабушка, выдав себя по телефону за директора Миллбернской школы, выяснила, что Бликленд уже лучше. — Стабильное — это же хорошо.

— Тебе так прямо и сказали?

— В точности.

Они расплачиваются за рыбу и идут к своему выходу. Уже перед самой посадкой Эйдин понижает голос, хотя рядом никого нет, да никому и не интересны их разговоры, наклоняется к бабушке и шепчет ей на ухо о том, куда спрятала отцовский паспорт.

Отрезок реки, где она протекает через Миллбери, с дороги не виден. Кевин сворачивает в заросшую сорняками рощицу, из-под лохматых кустов тут и там выглядывает то упаковка от презерватива, то раздавленная пивная банка. Кевин доходит до конца длинной, скрытой от глаз тропинки и вскоре обнаруживает, очевидно, то самое излюбленное место девочек. Они оставили после себя целую кучу явных улик: окурки, пустой спичечный коробок, смятые банки из-под газировки. Кевин без особого воодушевления окликает Эйдин, но уже понимает, что ее здесь нет: это место кажется давно заброшенным. Он плюхается на землю и прислоняется спиной к большому камню. Там, в «Фэйр», Роуз Берд грозилась его закопать — выпад не только злобный, но и нелепый. Он только что потерял дочь — буквально и жену — фигурально выражаясь. Его профессия скоро будет никому не нужна. Его вклад в семейный бюджет сейчас равен нулю. А писательская карьера, о которой он некогда мечтал? Когда он последний раз писал что-то, помимо описаний диет знаменитостей или содержимого сумочки от кутюр какой-нибудь инженю?

Куда его еще глубже закапывать?

Телефон звонит. Снова, уже в который раз за сегодняшний день, Кевин сбрасывает звонок из «Россдейла». С одной стороны, он пытается уверить себя, что Эйдин жива и здорова. Просто убежала куда-нибудь поплакать или отправилась домой. Но другая, более глубинная часть его «я», та, что владеет любым родителем с младенческого возраста его детей, обмирает от ужаса и вызывает в воображении самые дикие картины: Эйдин ранена, без сознания, ее похитили, изнасиловали, она умирает, она уже умерла.

Перед ним густая гряда леса, серебристая березовая рощица и дикие заросли кустов. На другом берегу появляется какой-то мужчина. Сначала Кевину кажется, что это просто пьяный: он ковыляет, путаясь в своем плаще и шатаясь — растрепанный, жалкий. Но полоска бледной кожи между подолом плаща и ботинками — а потом удается разглядеть и ремень — говорит Кевину все, что нужно знать. Он вскакивает, выпятив грудь и задыхаясь от злости.

— Эй! — орет он.

Этот крик производит эффект почти комический. Мужчина весь съеживается, словно от удара, а затем разворачивается и удирает — так быстро и ловко, что Кевин не успевает израсходовать свой запас адреналина, и он пропадает даром. Страх вновь поднимает голову, а вместе с ним и все воображаемые несчастья, и его собственные демоны-близнецы — раскаяние и чувство поражения. Не в силах справиться с этим, Кевин запрокидывает лицо к небу и кричит от бессильной тоски.

Милли разглядывает ламинированную карточку с хитроумными схемами действий в случае аварийной посадки. Целая семья в спасательных жилетах с довольно веселыми лицами съезжает в океан по гигантскому желтому надувному матрасу, так и слышишь их восторженные возгласы «у-и-и!». Милли сует карточку обратно в кармашек на спинке сиденья, вслушивается в поток объявлений, звучащих откуда-то сверху, и узнает, что отключение или повреждение датчиков дыма в этом самолете запрещается федеральным законом. Это напоминает ей о пачке сигарет, лежащей в сумочке. Она нашла их еще в Маргите — роскошную, еще даже не распечатанную, бордовую с золотом пачку. Эта находка кажется ей знаком: очевидно, мироздание хочет дать ей некоторое послабление. «Делай что хочешь, — как бы говорит оно, — и разрешения не спрашивай». Неужели это действительно было всего несколько часов назад? Удивительно, как это один день может оказаться таким насыщенным, а другой — таким пустым.

Сразу после взлета их здорово трясет, и при каждом толчке турбулентности Милли борется с приступами синдрома Туретта — ей хочется без конца повторять вслух: «Твою мать, твою мать, твою мать!» Внучке она этого страха, конечно, старается не показывать, но Эйдин все равно ни черта вокруг не замечает. Блаженно неуязвимая для осознания собственной смертности, она сидит в своих фиолетовых наушниках и смотрит какую-то кровавую белиберду с бесконечными взрывами, летящими по воздуху трупами и стрельбой, с планетами и городами, разрушающимися за доли секунды. Милли тихонько берет свою сумочку и вскоре уже, щелкнув замком на хлипкой дверце в туалете, закуривает сигарету. Ах! Она с наслаждением чувствует, как легкие наполняются дымом. Просто упивается этим ощущением. Придя в себя, она видит, что тесная комнатка полна дыма. Но тревожного сигнала пока не слышно, и никакой сотрудник ФБР в туалет не ломится. И датчика, кстати, нигде не видно. Все это чепуха, как она и подозревала. Кому может помешать маленькая старушка с сигаретой.

Несмотря на всю ее браваду в аэропорту, стоило ей мельком заглянуть в кабину, похожую на космическую станцию, как она поняла: за долгие годы, что прошли с того дня, как она в последний раз ступила на борт самолета, она стала бояться летать. Пусть статистическая вероятность авиакатастрофы примерно равна вероятности того, что во время невинного заплыва на рассвете тебе откусит ногу гигантская белая акула, — все равно Милли не может не думать о том, не рухнет ли этот самолет в один прекрасный момент… а семь часов — огромный срок в ожидании такого бедствия, целая зияющая пропасть, ежесекундно грозящая гибелью. Как и большинство ее попутчиков, Милли понятия не имеет, что за сила держит эту стальную громадину в воздухе. Она просто села в эту штуку — сознательно не желая ни о чем думать, или по глупости, или в надежде на лучшее. Постойте-ка, думает она, кажется, тут все дело в том, как воздух скользит под крыльями… или над крыльями?