Так странно — просто фантастично — думать о том, что все ее родные где-то за океаном, а она сидит у полукруглого бассейна и наслаждается восхитительно теплым флоридским вечером. Вот о чем нужно будет написать лимерик: о независимости и о батончиках из торгового автомата. Экран телефона снова мигает. «Папа». «Папа». «Папа». С каждым звонком Эйдин все явственнее представляется, как он расхаживает по кухне взад-вперед, ероша руками волосы. Он же имеет право знать, что она жива, правда? Какой от этого может быть вред? И она нажимает «принять».

— Эйдин!

Его голос звучит так жалобно, что Эйдин еле сдерживается, чтобы не отозваться. Но стискивает тубы: папа тоже умеет уговаривать, не хуже бабушки Эйдин остается только надеяться, что звука ее дыхания будет достаточно, чтобы его успокоить. И она дышит. Папа повторяет ее имя вновь и вновь, со смесью ужаса и сладкого облегчения, которые, по правде говоря, передаются и ей.

— Это ты? Эйдин? Где ты? Эйдин?

Молчать невыносимо, но она не произносит ни слова.

— Скажи хоть, что ты жива и здорова.

Голос у него срывается, и Эйдин больше не может этого терпеть.

— Я жива и здорова.

— Ох, слава богу! Слава богу! Где ты?

Ей все же удается удержать в себе рвущийся наружу отклик, правда, главным образом потому, что сначала нужно проглотить огромный ком, застрявший в горле: столько искреннего чувства звучит в каждом папином слове. Случалось ли когда-нибудь раньше, чтобы он так переживал за нее, так радовался и волновался, всего лишь услышав ее голос?

Пожалуй, надо почаще убегать из дому.

— Детка? Все хорошо. Мы на тебя не сердимся. Мы просто очень волнуемся.

Губы у Эйдин как-то сами собой разжимаются, и из них вырывается тихий, но явственный всхлип.

— Она жива? — спрашивает Эйдин сквозь слезы.

— Кто?

Она вытирает щеки.

— Бабушка? — спрашивает Кевин.

— Мисс Бликленд.

— A-а! Да, с ней все хорошо, она здорова, ее выписали из больницы. Она уже в Миллберне. А ты… Ты где? Я приеду за тобой.

Эйдин переваривает эту новость. Она не убила Бликленд. Бликленд выписали из больницы. Бликленд жива и даже уже вернулась на работу.

— Я приеду за тобой, — повторяет отец.

Она собирается с духом — это дается ей нелегко, совсем нелегко — и обрывает звонок, но вначале добавляет:

— У меня все в порядке, папа, все прекрасно. Я просто переночую сегодня у подруги.

— Какой подруги?

— Из школы. Она приходящая ученица. Скоро вернусь домой, обещаю.

Закончив разговор, она на всякий случай отключает телефон. Откуда ни возьмись в небе появляется птица (пеликан? журавль?), и, наблюдая за ее изящным, стремительным полетом, Эйдин замечает в бассейне плавающую какашку — или, может быть, обломок пальмовой ветки. И это, и весть о выздоровлении Бликленд, и сама непостижимая ситуация, в которой она оказалась, вызывает у нее смех. В какой-то момент смех переходит в плач — целебный, конечно, но все равно ей ужасно неловко. Вдруг кто-нибудь увидит, что она сидит тут и ревет, как дурочка.

Ну и пусть, сказала бы бабушка.

Восемь дней прошло с тех пор, как Кевин поселился у Мика и Мейв, и все эти восемь дней он не видел свою жену. Когда Грейс входит в дом и бросает сумки на ковер — привычка, которая раньше раздражала его до чертиков, казалась сознательным нежеланием соблюдать установленные им мягкие правила, — теперь он видит, что это значит на самом деле. Она весь день работала, устала, вот и бросает сумки. Как же исказилось его восприятие после потери работы: все нужно обязательно истолковать в свою пользу, подчеркнуть свою правоту, которую он вечно пытается доказать — а кому, если разобраться, и зачем? Что за извращенная потребность постоянно вести счет?

— Я только что говорил с Эйдин, — выпаливает он. — Жива-здорова.

— Ох, слава богу. Слава богу. Где она?

— Говорит, ночует у подруги из школы, одной из приходящих учениц.

— Думаешь, она врет?

— Нет, но у нее был такой голос… не знаю даже, как описать, все сразу: стыд, тревога, раскаяние.

— А остальные спят? — спрашивает Грейс.

Кевин кивает.

— А в полиции что говорят?

— Да почти ничего. Больше задавали вопросы: убегала ли Эйдин из дому раньше, надолго ли. Сказали обзвонить ее подруг.

— А сделать-то они что-то могут?

Кевин встает и осторожно подходит к жене.

— Помнишь, что было в тот раз? Когда она пряталась в исповедальне с мешком конфет. Ей нужно остыть. Я только что говорил с ней, и у нее действительно все хорошо, ей ничего не угрожает. Голос у нее нормальный.

Грейс задумывается.

— Приятного мало, конечно, — говорит Кевин. — Но завтра она вернется. Я уверен.

Грейс, его несгибаемая Грейс, начинает плакать, и видеть ее, всегда такую сильную, в этом состоянии невыносимо. Ему отчаянно хочется утешить ее, но он знает, что потерял право на это.

Она по-настоящему красивая. Хотя ее аристократическая бледность сейчас бледнее, чем надо бы, и на этом фоне слишком резко выделяются темные тени на нежной коже под глазами, красота ее несомненна. Это факт, не требующий проверки. Кевин шагает к ней и решительно обнимает. Плевать на все. Он притягивает к себе жену, боясь, что она не позволит ему эту жалкую попытку утешения, но она позволяет. На Кевина снисходит покой, мощное ощущение восстановления гармонии мира. Грейс не отталкивает его — вначале просто стоит безучастно, словно мирный демонстрант, без сопротивления подчиняющийся полицейскому аресту, но потом наконец откликается. Она прижимается к нему все крепче, пока они не оказываются друг у друга в объятиях. Нос, уткнувшийся ему в шею, обжигает холодом, будто кусок льда, но сама Грейс под пальто, там, где его руки обнимают ее, божественно теплая.

Все мысли куда-то исчезают. Для него — невротика, безработного, только что брошенного отца четверых детей, подверженного стрессам — это миг блаженного успокоения, пусть и мимолетный.

— Я облажался, — говорит Кевин. — Облажался по полной.

Тело Грейс напрягается.

— Да.

— Я что, с ума сошел?

Она угрюмо хмыкает.

— Тебе виднее.

— Так и было. Я сошел с ума. Я виноват. Прости меня.

Он говорит ей, как ему ее не хватало, даже до всей этой истории — что истинная правда, — хотя они и живут под одной крышей. Она разжимает объятия.

— Я знаю, работа, — говорит он. — Нет, это все не о том.

Он нежно трогает губами одну ее щеку, другую, и, к его великому счастью, она не противится, во всяком случае, не бьет его с размаху по физиономии. Может, еще не все потеряно? Они целуются. Он чувствует, что она слегка расслабляется. Он покрывает поцелуями ее лицо, а потом спускается по шее все ниже и ниже. Это их проверенная и надежная схема действий — возможно, избитая, зачастую еще и сокращенная, зато привычная и знакомая. Но не теперь. Теперь все невероятно, восхитительно ново. Яркий всплеск любовной химии, словно и не было этих двадцати лет совместной жизни. Кевину хочется забыть обо всем прямо здесь, на семейном диване, но он сдерживается. Ему же нужно еще кое о чем ей рассказать. Он готов рассмеяться: такой неожиданный подарок — тлеющая страсть вспыхнула вновь, но даже в пустом доме, черт возьми, все равно не дети, так мать, одним словом, семья — все равно сумеют все испортить.

— У нас еще одна проблема.

Грейс снова напрягается и выпускает его из объя-тий.

— О боже. Мне лучше сесть, да?

— Да. И выпить, пожалуй, не помешает.

Грейс направляется прямо к столу, где стоит полупустая бутылка красного, и наливает два бокала.

— Ну ладно, так какие еще новости меня ждут? Кевин тяжело вздыхает.

— Мама пропала.

— О господи. — Грейс качает головой и делает большой глоток. — Как это? Она что, ушла из дома престарелых?

— В каком-то смысле.

— В каком?

Кевин плюхается на тот самый диван, который еще минуту назад фигурировал в его эротических фантазиях. Беккет томно мурлычет, словно гордясь, что его рыжей шерстью покрыты все три подушки.