— Довольно! — повторяет Кевин.

— Мне нехорошо, — говорит Эйдин, вскакивает и направляется к лестнице, шлепая по полу своими ластами.

— Сядь на место, дорогая, будь добра, — произносит Грейс таким тоном, что Эйдин подчиняется, хотя и топает на обратном пути еще громче прежнего. — Сегодня Рождество. Мы собрались за столом всей семьей.

Эйдин фыркает.

— Дерьмо это, а не семья.

Атмосфера в комнате разом меняется — опасно и необратимо.

— Эйдин! — говорит Кевин.

— Когда ты собирался поведать мне и семье радостную весть?

— Развыступалась, — бурчит Нуала.

— Я не собираюсь делать вид, будто ничего не случилось, — продолжает Эйдин. — Случилось. Я никуда не поеду.

Кевин бледнеет.

— Никуда — это куда? — переспрашивает Джерард.

— Эйдин, давай пока… — начинает Кевин.

— Когда ты собирался мне сказать, папа? Вечером накануне отъезда? «Спокойной ночи. Да, кстати, это твоя последняя ночь дома», — так, да?

— Что сказать-то? — допытывается Нуала, не скрывая злорадного удовольствия.

— Сейчас не время и не место, — говорит Грейс. — Сделай глубокий вдох, и давай…

— Нет!

— Мы обсудим это с тобой, Эйдин, обсудим, — говорит Кевин. — Мы просто не хотели поднимать эту тому до Рождества, дорогая. Чтобы не портить праздник.

— Отлично, папочка, — произносит Эйдин тоном ядовитейшего сарказма, перенятым у отца и приправленным изрядной долей неприкрытой подростковой ненависти, и с этими словами выбегает наконец из комнаты. — Отлично получилось.

Если бы отец не положил на чемодан хоккейную клюшку, Эйдин, может, и не взорвалась бы так. Но клюшка ее взбесила как очередное напоминание о том, что она для отца — сплошное разочарование. Он же прекрасно понимает, что она эту штуку и в руки не возьмет, но упрямо верит в ее до сих пор не реализованный потенциал и без слов намекает: захвати, мол, с собой. Как будто в школе она станет другим человеком.

Эйдин достает из холодильника упаковку яиц и крадется наверх. Прошло время слез, жалобных просьб и споров — эмоциональной бури, которая за время рождественских и новогодних праздников вымотала из семейства Гогарти последние остатки душевных сил. Теперь Эйдин уже убедилась, что толку из этого не выйдет, и вернулась к своей единственной внутренней опоре — молчанию. На рассвете, плеснув в лицо водой, она мельком заметила, какие у нее ужасно опухшие глаза. За всю ночь она не спала ни минуты: размышляла о жизни и писала сообщения Шэрон, своей лучшей подруге, уехавшей в Глазго в прошлом году. Потом написала в твиттер Чёткому, и его ответ «Ты наша лучшая фанатка, чмоки-чмоки, обнимашки» был перечитан немыслимое число раз. Из всех писем и сообщений, какие Эйдин когда-либо получала, это больше всего похоже на любовную записку. Прошлой ночью и мама, и папа равнодушно храпели, нисколько не сочувствуя ее страданиям, в блаженном сознании того, что скоро сбагрят Эйдин в закрытую школу.

Сколько Эйдин ни спорила, как ни пыталась уговорить маму, та лишь до тошноты упорно твердила одно и то же: ее отправляют в Миллбери вовсе не из-за ссор в доме и поведения, и ей самой еще понравится учиться в новой школе, отдельно от сестры. А главное, впереди выпускные экзамены, так что пора уже взяться за ум и начать заниматься как следует. К тому же жить в школе придется только с понедельника по пятницу, а выходные она будет проводить дома.

Эйдин прекрасно понимает, чего стоит это объяснение: типичная родительская лапша на уши.

Сначала она даже отказывалась собирать вещи — не хватало еще помогать в приготовлениях к собственной казни! — но, представив, какого барахла могут ей напихать мама с папой (привет, хоккейная клюшка), в конце концов сдалась и с нечастным видом уложила все самое необходимое — под жалостливыми взглядами Кирана и даже Нуалы. В два часа ночи, по совету Шэрон, она прокралась к буфету и прихватила бутылку водки (лучший выбор, как ей подсказали, потому что водка не пахнет) плюс шесть жестяных банок папиного стаута. Сама Эйдин пить не собиралась — уж больно вкус противный, — но Шэрон считала, что это поможет ей расположить к себе девчонок из Мил-лберна. Всю добычу она засунула поглубже в недра спортивной сумки, под свернутую комком школьную форму цвета свежего дерьма.

Перед уходом на работу мама зашла к Эйдин и встала в дверях спальни. Это было прощание, которое Эйдин столько раз рисовала у себя в голове, и, несмотря на свою решимость оставаться деревяннобесчувственной, неожиданно для себя разрыдалась.

— Ох, милая, — проговорила мама, уткнувшись лицом ей в волосы, отчего стало еще тяжелее. — Не плачь. В пятницу будешь уже дома.

— Мама, пожалуйста, не заставляй меня зуда ехать. Ну пожалуйста!

— Все будет хорошо. И не просто хорошо, а отлично. — Мама выпустила Эйдин из объятий, положила руки ей на плечи и улыбнулась. Еще и улыбается!

На уроках истории доктор Скэнлон рассказывал о павших героях Ирландии — Патрике Пирсе, Имоне де Валера и других, сражавшихся за независимость и самоопределение, — о борцах за правое дело, о повстанцах. Что ж, Эйдин, по их примеру, поднимет бунт против своего бесправного положения. Она заходит в родительскую спальню и, не раздумывая, запускает коричневым яйцом в их любимую картину «Гретель и Гензель» — мешанину базовых цветов, в которой Гензеля и Гретель даже отдаленно не разглядеть — только два безликих, грубо размазанных пятна в верхнем углу. Этот подарок знакомого коллекционера висит над кроватью со дня их свадьбы.

Первое яйцо с великолепным хрустом скорлупы расплывается как раз между двумя полосами бирюзовой краски. Второе стекает вниз — клейкий белок медленно тянется за желтком, и наконец содержимое яйца тяжело плюхается на серый ворсистый подголовник кровати. Эйдин пуляет еще, и еще, и еще, и еще — по яйцу на каждого Гогарти! — и под конец швыряет опустевшую упаковку на пуховое одеяло.

Отступив назад, Эйдин оценивает масштаб разрушений — правду сказать, не слишком впечатляющий. До Майкла Коллинза, с оружием в руках державшего оборону против лоялистов на главном почтамте, ей еще далеко. Нужно добавить. Эйдин достает из ящика на кухне самый большой и острый нож, возвращается к заляпанной яйцами картине и вспарывает ее прямо посередине, от края до края, словно хирург, вскрывающий пациента. Разрез выходит длинный — такая рана уже не затянется. Пипец вашей картинке, думает Эйдин. Как и мне.

Если судить по репутации этой школы — и по размеру платы за обучение, — то это чистый Дублин-4, то есть нечто элитное и престижное, но вблизи она выглядит несколько сомнительно. За роскошными декоративными воротами и какой-то искусственной, показушно ухоженной дорожкой встают приземистые, квадратные, мрачного вида корпуса, выкрашенные бежевой краской, заляпанные пятнами дождя и как попало разбросанные на лоскутном одеяле школьной территории. Словно кто-то летал на самолете с завязанными глазами над пегими лужайками с пожухлой травой и швырял сверху спичечные коробки, а потом заскучал, махнул рукой на это дело и отправился домой. По мнению Кевина, такая безыскусная простота даже несколько оскорбительна. Что бы ты ни делал, никогда нельзя забывать о красоте.

А тут еще дождь моросит не переставая. Невероятно, но за всю дорогу в Миллбери, где, помимо школы, только один мини-маркет, пара церквей да «Петух» — фермерский паб XVIII века, — Эйдин не проронила ни слова, кроме безучастных «да» и «нет». Даже когда по радио звучал ремикс Чёткого — «I`m Not in Love», и Кевин ради дочери сделал погромче, она и бровью не повела. Обалденная выдержка, думает Кевин с невольным уважением: в ее годы ему такая и не снилась.

До сих пор он был скорее склонен списывать выходки Эйдин на очередной этап роста, хотя этап этот тянется уже несколько месяцев: раздражительность, угрюмая мина, вечная нелюдимость. В разговорах с Миком Кевин полушутя называет это «тревожные годы». Кевин, будучи единственным ребенком, сочувствует дочери, ведь быть двойняшкой означает конкуренцию, необходимость делиться и неизбежные сравнения, особенно когда девочки такие разные.