— Так, пустяки.

— Ну да.

Кевин ведет Милли в гостиную, и она с порога ахает: повсюду горы распакованных подарков, бумага, ленты, банты, мягкие игрушки, новые кроссовки, флаконы с духами, джемперы, шкатулочки для драгоценностей и скомканная подарочная упаковка. По комнате словно ИРА прошлась.

— Да, знаю, — говорит Кевин. — Я как раз собирался…

— Пресвятая Богородица! Сколько подарков! А у африканских детей нет даже миски риса.

— А можно хоть раз без этого?

Милли, уязвленная этим посягательством на свободу слова, раскладывает оставшиеся свертки под огромной елкой. Комната таинственным образом пустеет, и Милли остается одна. Она чувствует нарастающий голод и легкую обиду. Не нравится ей и непочтительная попытка сына засунуть ее в одно из двух мягких, непостижимо белых кресел — как будто она уж такая старая, что ее и ноги не держат. Она долго рассуждает про себя о самоуважении, о неразумном мотовстве и о неуместности белой обивки в доме, где есть дети.

— С Рождеством, Милли! — восклицает Грейс, подходя к ней с хрустальным бокалом шампанского в руке, пожалуй, поприветливее ее собственного сына, как думается Милли. Кевин присоединяется к ним, и они втроем чокаются бокалами, но Милли не хватает детского гвалта вокруг: без него она чувствует себя словно на вражеской территории.

Но вот Милли слышит громкие голоса, а затем и топот молодых ног, спускающихся по лестнице. Дыхание жизни! Джерард, Нуала, а затем и маленький Киран появляются в арке столовой. Они встречают Милли горячими объятиями. Джерард — вылитый Питер: длиннолицый, с таким же одухотворенным взглядом, поэтому Милли в нем души не чает. Но, в сущности, все младшие Гогарти красавцы, умницы, и уверенности в себе им не занимать. «Молодцы вы, отлично справились», — мысленно хвалит Милли Кевина и Грейс.

Нуала, едва держась на своих новеньких роликовых коньках, начинает изображать официантку: неуклюже катается из кухни в столовую с бесчисленными салфетками, ложками, вилками, бокалами и тарелками в руках. Наконец она врезается в дверной проем, разливает стакан молока и смеется. Милли, которой ошибки и промахи всегда милее безупречного мастерства, с удовольствием наблюдает за ней.

Она смотрит в выходящее на улицу окно и разглядывает соседей: мимо идут молодые семьи и парочки, старики в вязаных шапках, небо серое, будто закопченное, но сквозь облака проблескивает солнце. По всему городу дублинцы сейчас ходят друг к другу в гости — это ее любимая часть праздника, детство напоминает. Всем хочется поздравить друг друга с Рождеством, выпить вместе, повеселиться, повидаться с теми, кто приехал на праздники домой из Штатов, или из Лондона, или из Австралии, или куда там люди уезжают — в Ирландии ведь с работой было туго, да и сейчас опять не лучше.

Старший из внуков, Джерард, без подсказок усаживает бабушку во главе стола, подает ей вино, отодвигает стул, рассказывает что-то про Корк и про свою учебу — следует примеру старших, который был у него перед глазами всю жизнь, и вот теперь он, кажется, дозрел до того, чтобы ему следовать. Милли забывает свои горести и удивленно хлопает глазами: она не привыкла к такой суете вокруг своей персоны. Она долго, пристально разглядывает внуков (она уже старая, ей можно), и ее словно подхватывает какой-то мощный поток, на смену которому приходит привычный приступ паники: ведь и этот миг вот-вот пройдет, как все на свете проходит. Навсегда.

Но где же, спохватывается она, Эйдин?

Наконец, когда Милли уже готова упасть в голодный обморок, Грейс зовет сверху Эйдин, и Милли замечает, как Кевин с женой обеспокоенно переглядываются — словно ведут какой-то тайный разговор. Они открывают коробку рождественского печенья, которое мама Грейс каждый год присылает из Англии, разворачивают и надевают бумажные короны, по очереди зачитывая напечатанные на внутренней стороне дурацкие шутки. Тарелки уже наполнены едой — ветчиной, жареным картофелем, брюссельской капустой, зеленым горошком, подливкой, — когда Эйдин наконец проскальзывает в комнату с хмурым видом, словно какая-нибудь судомойка. Чуть ли не ползком пробирается, так явно ей не хочется привлекать к себе внимание. И в самом деле, при ее появлении над этим праздничном столом с элегантными мишурными сосульками, свисающими с каждого угла, и зажженными свечами цвета слоновой кости в сверкающих подсвечниках словно пролетает дуновение злого рока.

— Счастливого Рождества, Эйдин! — восклицает Милли и встает, чтобы обнять внучку. Она не видела Эйдин с того дня, как девочка ночевала у нее. Эйдин хочет проскользнуть мимо, но Милли ей не дает: хватает обеими руками за плечи, чмокает в ухо и шепотом спрашивает: — Есть какие-нибудь новости?

Эйдин отрицательно качает головой и неловко похлопывает Милли по спине, словно утешает незнакомую старушку, которая вдруг ни с того ни с сего расчувствовалась. Наконец она высвобождается из объятий, и Милли не обижается: в этом возрасте ласки родственников — хуже чумы. Пока Эйдин садится, разворачивает на коленях салфетку и отрешенными, непроницаемыми, как у всех подростков, глазами изучает разложенные перед ней праздничные яства, все молчат.

— Что ж, все выглядит просто потрясающе, — говорит Милли, уже потерявшая счет выпитому.

Изысканные манеры детей за столом сразу испаряются: они ковыряются в еде и стараются перекричать друг друга. Кевин молча наклоняется к своей угрюмой дочери — разжигательнице ненависти — и кладет ей руку на плечо, надеясь, что та улыбнется. Эйдин на него не смотрит.

Под конец праздничного обеда Кевин встает и постукивает вилкой по фужеру, что производит эффект, обратный желаемому: все начинают говорить еще громче.

— Речь! — кричит Киран, хлопая ладонью по столу. — Речь, речь!

Он улыбается отцу. В Киране все души не чают — настолько, что Милли относится к нему с некоторой прохладцей. Ее симпатии всегда принадлежат неудачникам и париям мировой истории.

— Всем счастливого Рождества! Как славно собраться всей семьей: и бабушка здесь, и Джерард, — он кивает старшему сыну. — От себя лично хотел бы поблагодарить за ваши заботливо выбранные подарки, и не в последнюю очередь — за мохнатые синие тапочки, которые уже помогли мне не отморозить ноги в нашей арктической ванной. И тебе спасибо, дорогая. — Кевин смотрит на Грейс, но в детали ее подарка, к досаде Милли, не вдается. — Я чувствую себя счастливым человеком — вот уже восемнадцатое Рождество я встречаю в этом доме… — продолжает Кевин, и тут Милли вдруг издает громкий, явственно слышный звук отрыжки. В свои преклонные лета она уже не в состоянии удерживать воздух внутри, и он вылетает из самых разных отверстий в самые неподходящие моменты. Отрыжка — до смешного долгая, почти как у мальчишки-подростка, рисующегося перед сверстниками — разносится в изумленной тишине. Затем дети, все четверо (да, даже Эйдин) разражаются хохотом.

— Бабушка! — вопят они в восторге. — Ну ты даешь!

Кевин, старательно отыгрывая роль многострадального отца этой шумной оравы, поднимает бокал еще выше и говорит:

— Ох, мама, вечно ты перехватываешь мои лавры. Лучше и не скажешь. Счастливого Рождества!

— Прости, милый! — говорит Милли, радуясь, что, хоть и невольно, подарила всем минутку беззаботного веселья. Она даже ощущает прилив настоящей бодрости. В эту минуту она не думает ни об аресте, ни о квартире дочери ВД в Бруклине, где могла бы сейчас готовить рождественский ужин, ни о грядущем вторжении чужачки в Маргит.

Раздается новый душераздирающий звук отрыжки — еще дольше, громче и противнее. Виновник — Киран — хихикает и повторяет свой номер несколько раз подряд.

— Киран! — говорит Грейс.

— Фу-у-у! — морщится Нуала. — Гадость какая!

— Оставь его в покое, — возражает Эйдин. — Он же просто шутит.

— А ты что раскомандовалась?

Ребята… — произносит Джерард. — Да ладно вам.

— Ты некрасивая, — выпаливает Эйдин. — И как личность полный ноль.

— Эйдин, — говорит Кевин. — Довольно.

— «Дорогой дневник, — Нуала делает вид, будто пишет в воздухе воображаемой ручкой. — Сегодня мне так грустно. Ы-ы-ы!»