Тут же в голове выкристаллизовывается новая мысль. Без паспорта папа за ней далеко не уедет.

Хватит ли у нее смелости?

Мысленно напомнив себе, что красть чужие паспорта нехорошо и даже преступно, Эйдин решает просто перепрятать его куда-нибудь подальше, чтобы выиграть время, на всякий случай. В конце концов, она может в любой момент вернуть его на место, и вообще… Эйдин тянется к набитым битком книжным полкам и втискивает папин паспорт между тезаурусом Роже (по-прежнему любимым) и сильно потрепанным томиком «Дублинцев», а затем, чтобы не попасться никому на глаза, пробирается окольными путями до самого Дун-Лаэра.

С тех пор, как Милли в последний раз сидела в этой обшарпанной комнате для допросов в подвале полицейского участка Дун-Лаэра, сержант О’Коннор успел отрастить на лице щетину, колючую, как шерстяное одеяло — такую же, как у каждого второго молодого парня в Дублине. В комнате все те же дешевые стулья, тот же выщербленный стол из ДСП. Но в этот раз Милли сама настояла, чтобы беседа проходила здесь, в уединенном месте: на случай, если Кевин подъедет и увидит свою безумную мать в окно — сценарий не самый вероятный, но возможный. Кевин вынесет ей весь мозг, если узнает, что она ушла из «Россдейла», и окончательно запишет ее в идиотки, когда услышит, как ее провели — да не какие-нибудь подростки-наркоманы, не шайка хитроумных цыган, а коварная американка с гладко зачесанными в хвост волосами и с ключом от ее дома.

Пожалуй, не стоит особенно удивляться, что на нее пал выбор мошенницы: лет ей уже побольше, чем большинству дублинцев, живет одна, не считая редких гостей. Почти все ее сверстники давно в могиле — теперь вот к этому мрачному списку добавилось имя миссис Джеймсон. Дело не в том, что Милли так уж одиноко — скорее пусто, как после засухи. И не в том беда, что в Маргите всегда так тихо, а в том, что там почти нет признаков жизни, не считая приливов и отливов, на которые можно смотреть из окна. Как-то само собой вспоминается, как ее Питер входил в дверь и бросал шляпу на столе в прихожей, как Кевин отжимался в саду и считал вслух, как подруги сходились к ней со всей улицы с лимонными пирожными и джином на еженедельную партию в бридж. Сильвия вновь оживила Маргит, почти как в те времена, принесла с собой новые надежды — как будто в жизни еще может случиться что-то хорошее.

Но Милли даже не замечала, что все это делает ее уязвимой, что ее потребность в человеческом общении так явно бросается в глаза. Она сама во всем виновата — она дорого заплатила за свою наивность и глупость, за свои постыдные желания, за смешной эгоизм, за преследующее ее чувство, что если она сейчас не придумает новый забавный трюк, то вечеринке конец. Даже тем, как ловко она спрятала ключ от сейфа, сама похвасталась, никто за язык не тянул.

Когда Милли позвонила в полицию, сотрудница сказала ей, что нужно прийти в участок и собственноручно подписать заявление. Ключей от машины Милли не нашла, пришлось позаимствовать соседский велосипед (свет на нижнем этаже соседского дома горел во всех окнах — верный знак, что Фицджеральдов в городе нет, так что никто не пострадает). В широкополой шляпе, в бирюзовом шелковом шарфе, который, по ее убеждению, сделал ее менее узнаваемой, Милли с трудом удерживала равновесие на двух колесах. Она очень хорошо понимала, что на любом повороте свирепый порыв ветра может смести ее с дороги и впечатать в древнюю стену, отделяющую дорогу от пляжа, что она может сломать колено, растянуть мышцу или наскочить на камень и кувыркнуться вверх ногами, демонстрируя на весь город свои застиранные трусы. Эта воображаемая картина побуждала ее быть как можно внимательнее, и она крутила педали, пока с облегчением не увидела на горизонте полицейский участок.

Человек более благоразумный счел бы эту поездку слишком рискованной: Милли ведь всего несколько часов назад сбежала из «Россдейла», и теперь у нее очень мало времени, чтобы составить план действий, пока сын не узнал о ее побеге (неостановимое течение времени, вечный враг, преследует ее неотступно). Но если она хочет разыскать Сильвию без ведома Кевина — а ее намерения именно таковы, — сержант О’Коннор, пожалуй, ее единственная надежда.

О’Коннор подходит вразвалку, не торопясь, с дымящимся картонным стаканчиком кофе в руке. Предлагает кофе Милли, но она отрицательно качает головой: у нее нет времени на пустяки. Тогда сержант придвигает стул к столу и сам отпивает из стаканчика. Милли почему-то кажется, что он сдерживает улыбку.

— Рассказывайте, что вас привело ко мне сегодня, миссис Гогарти?

— Совершенно чудовищные обстоятельства, каких я не помню за все годы, прожитые в Дублине, вот что меня привело.

— О боже. Печально это слышать. Так, может быть, расскажете, что случилось?

Он сцепляет пальцы в замок и усаживается поудобнее — насколько можно вообще усесться удобно на складном металлическом стуле.

— Даете ли вы мне слово, что все сказанное здесь останется между нами?

— Конечно, если желаете, но…

— Я не хочу, чтобы об этом еще кто-то знал. У моего сына свои мотивы, — поясняет она. — Давайте так и договоримся.

— Ясно. — О’Коннор достает из искусно замаскированного потайного кармана небольшой черный блокнотик и нажимает кнопку шариковой ручки.

Милли пытается собраться с мыслями, чтобы изложить события четко и последовательно. Если хочешь перехитрить мошенницу, нужно, черт возьми, и самой шевелить мозгами.

— Хотела бы я взглянуть на протокол с того дня, когда меня… — Щеки у Милли мгновенно становятся горячими. — Когда меня арестовали.

Милли до сих пор еще ни разу не упоминала вслух о своей краже, не говоря уже о том, чтобы признать вину. Ну вот, теперь сказала. Не умерла же?

— Положим, вас не арестовывали.

— Да, верно, мы… заключили сделку… и по ее условиям ко мне домой несколько раз в неделю должна была приходить помощница, — ну так вот, она оказалась настоящей негодяйкой.

— Помощница? — сержант слегка склоняет голову набок.

— И где только он ее откопал, ума не приложу.

— Он?

— Мой сын. Под каким-нибудь камнем, должно быть. Под склизким камнем. — Она горько усмехается. — Наверное, с компьютера, через какой-нибудь сервис? Не помню, чтобы меня кто-нибудь посвящал в подробности. Просто однажды он привел ее в дом. И вот почему я здесь. Я, конечно, заполню все эти бумажки об ограблении, но главное — мне нужна контактная информация Сильвии.

— Ограбление?

— Я думаю, она открыла дверь моим запасным ключом.

— Кто?

— Сильвия Феннинг, та женщина, которую Кевин нанял мне в помощь. Разве вам не знакомо это имя?

— И вы сказали миссис Кэнтуэлл по телефону, что она американская гражданка?

Милли кивает. О’Коннор записывает что-то в блокноте.

— Подождите, миссис Гогарти. Давайте с самого начала, чтобы я все понял. Вы говорите, что, когда вы были здесь в последний раз, мы заключили какую-то сделку…

— Да, еще в декабре, разве не помните?

— Помню, да, но вы говорите, что в обмен на отказ от предъявления обвинений вы согласились на…

— И еще мне пришлось отложить поездку в Нью-Йорк. С Веселой Джессикой.

— Веселой?..

— Но, как оказалось, моя помощница вовсе не собиралась мне помогать. Она меня ограбила. Правда, не сразу. Сначала она меня и кормила и поила. А потом ограбила.

— Что значит — поила?

— Ну, пино гриджио, конечно, не угощала, — говорит Милли с досадливым смешком и мысленно спрашивает себя, не слишком ли туповат этот полицейский. — Я имею в виду — метафорически.

— Ах, вот как. Давайте тогда… какой график работы был у этой женщины? Она приходила к вам в дом каждый день?

— Почти. Убирала, готовила. Кстати, карбонару делала совершенно великолепно. Сливок, правда, многовато. И горошек еще! В Риме никто под страхом смерти не добавит в карбонару горошек!

— Я-то лично не против горошка, — улыбается сержант. — Так значит, подозреваемая была к вам очень добра и внимательна, да?