— Думаю, тебе не стоит принимать это на свой счет.

— Как же еще мне это принимать?!

— Со временем она и тебе расскажет.

— Не говори со мной как с ребенком, Кевин. А главное, почему ты мне не рассказал?

— Ну а что тут особенного. Не знаю… Как-то в голову не пришло.

— Не пришло? Такая важная веха…

— Давай без этой театральщины.

— Не учи меня!

— Я-то в чем виноват?

— Я и не говорю, что ты виноват.

— Но я чувствую себя виноватым.

— Кажется, мы отдалились друг от друга сильнее, чем я думала.

— Да, у нее парень! — Кевин выпаливает это громче, чем намеревался. Жена делает ему знак замолчать: яростно прижимает палец к губам и делает свирепое лицо. Ну, в этот раз он молчать не будет! Он чувствует, как правда неудержимо рвется наружу — выстрел грянул, кони бьют копытами, — козыри у него в руках, сейчас он может сделать ей больно. Этот порыв — излить наконец душу и попробовать докопаться до истины — так соблазнительно кружит голову, что Кевин не в силах удержаться.

— Ты еще многого не знаешь, — говорит он. — Ты ведь почти не бываешь дома.

— Неправда.

— Правда.

— Что ж, если и правда, так это потому, что у меня есть работа.

— Кроме работы, у тебя есть семья.

— А, ну конечно.

Грейс пронзает его кинжальным взглядом. Слышится негромкий сигнал пришедшего сообщения. Может быть, от Роуз?

Грейс поднимает бокал с вином, пристально вглядывается мужу в лицо, словно не узнает его, и говорит:

— А ты даже сам не замечаешь.

Кевин понимает, что у нее на уме что-то недоброе, и не надо бы доставлять ей этого маленького удовольствия. Но он ничего не может с собой поделать: ему всегда хочется знать ее мнение — вдумчивое, взвешенное, мудрое, оптимистичное, — практически по любому вопросу, особенно когда дело касается его самого. Сколько раз за эти годы ее коллеги, подчиненные, даже начальники приходили к ней в кабинет, закрывали за собой дверь и делились своими терзаниями, проблемами или сомнениями, и уходили ободренные?

— Чего не замечаю?

Она смотрит на него холодно.

— Что ты погряз в жалости к себе с того дня, как потерял работу, по самые уши. Что ты все, все на свете — детей, свою мать, меня — все видишь только через черные очки. Ты потерял себя. Только ныть и умеешь.

Ему хочется рявкнуть матом, хочется переспорить ее, осадить, сделать больно, сказать, чтобы сама не ныла. С ним все в порядке, ему просто нужно понимание, поддержка! Хочется заорать. Разбить что-нибудь. Треснуть кулаком по столу. Выпить виски. Уйти.

Грейс сидит с приоткрытым ртом. Зубы у нее красноватые от вина.

— Ну что ж, за наш семейный союз, — произносит Кевин со злой насмешкой, поднимая бокал. Снова раздается сигнал его телефона.

— Кевин, послушай, я просто хочу…

— Извини. — Он встает, бросает салфетку на стол. Больше всего на свете ему хочется уйти.

— Мы не закончили разговор.

— А это называется разговор? Больше похоже на нападение из засады.

— Сядь, пожалуйста. Давай поговорим. Прошу тебя.

— Не волнуйся. Дам тебе время собраться с силами.

Кевин гневно удаляется в направлении мужского туалета. Он в ярости от того, что его жена через столько лет все еще умеет так больно (потому что правдиво?) бить по его самым чувствительным местам. Он входит в громадную, сверкающую белизной комнату и не видит там ничего: ни сантехники, ни крана, ни раковины нормальной (только фарфоровый поддон), ни полотенец, ни сушилки для рук. Кевин не знает, что и думать. Там, где обычно находятся двери кабинок, висит массивный лист матового стекла шириной с кухонный стол, без ручек. Кевин тычется в этот лист обеими руками в разных местах. Наконец с досадой поворачивается, чтобы уйти, задевает плечом стену, и гладкая невидимая дверь волшебным образом отодвигается с тихим шорохом, а за ней обнаруживается унитаз — слава богу, ничем от нормального унитаза не отличающийся.

Кевин плюхается на стульчак и тянется за телефоном, но тут вспоминает, что вынул его из заднего кармана брюк и положил в пиджак, который сейчас висит на спинке его стула, и, вполне возможно, телефон в эту самую минуту трезвонит, не умолкая, в шаге от его жены.

Кевин пулей выскакивает из этого дурацкого туалета, подавляя в себе тошнотворное чувство обреченности, нарастающий истерический страх. Адреналин взлетает так, что он, пожалуй, мог бы сейчас допрыгнуть до стола одним исполинским прыжком через весь зал. Грейс нигде не видно. Может, ушла? Это было бы неплохо, это было бы еще поправимо — можно будет все уладить, извиниться за эту нелепую ссору из-за первого ухажера дочки. А какой важной казалась эта тема всего две минуты назад! Но нет: Грейс сидит, склонившись над телефоном, там же, где он ее оставил.

— Ну и запрятали они толчки — сам Гудини не нашел бы.

Кевин усаживается на свое место, и его рука немедленно тянется к пиджаку в надежде ощутить его успокаивающую тяжесть. Но мобильного в пиджаке нет. Кевин сует пальцы в боковые карманы (оба пусты), затем переводит взгляд на Грейс, на ее лицо, такое удрученное, что оно стало похоже на кусок мятого льна, и понимает: у нее в руках его телефон.

Но там и смотреть-то нечего — никакого компромата. Он же давно стер все сообщения от Роуз. И контакт удалил. Но Грейс не поднимает на него глаз. Она проводит пальцем по экрану, и на нем появляется фото Джерарда и Кевина на кухне, проводит еще раз — снова фото Джерарда и Кевина на кухне, секундой позже. Она просматривает не сообщения, а фотографии…

Скриншоты!

Его жена читает ту давнюю переписку — сальный, полный загадочных недомолвок диалог, понятный только двоим — о том, что тогда так бурно расцветало, но так ни к чему и не привело и в любом случае уже закончилось.

— Грейс… — говорит Кевин.

Какое-то время она не смотрит на него, но потом поднимает глаза и пронзает его убийственным взглядом.

— Грейс.

Она встает и берет свою сумочку цвета металлик.

— Постой! — Кевин неуклюже поднимается. — Постой. Подожди. Я все объясню.

Она снимает свою шаль со спинки стула.

У них, как и любой семейной пары, случались конфликты — денежные неурядицы, разные подходы к воспитанию детей, жуткая история с раковой опухолью (она оказалась доброкачественной), споры о том, как распределить домашние дела, и сотни обыденных раздражающих бытовых мелочей, которые давно уже утряслись и даже превратились в предмет для шуток. Как-то раз в начале их совместной жизни в Лондоне они так переругались, что он, на ночь глядя, театрально выбрался из постели в трусах, натянул тренировочные штаны и ушел, хлопнув дверью. Потом они валялись от хохота, когда он вернулся и обнаружилось, что он выскочил на улицу в ее штанах.

Но никогда еще, вплоть до этого момента, до их двадцатилетней годовщины, сказанные ими друг другу слова не казались такими опасными или бесповоротными.

Она выходит из ресторана.

Даже благопристойное клетчатое платьице Дороти, одной из образцовых положительных героинь во всей литературе, на Нуале каким-то непостижимым образом выглядит сексуально. Час назад дома произошел скандал из-за рубиновых туфелек, которые Нуала намеревалась надеть для своего сценического дебюта зет двухдюймовых шпилек на платформе, совершенно развратного вида, которые папа категорически запретил.

— Решительное и твердое «нет», — заявил он с глуповатым смешком. Все поглядели на него с невыразимым презрением.

Когда Гогарти в пятницу вечером входят в школьный актовый зал, где вот-вот начнется «Волшебник страны Оз», мама садится по одну сторону, папа — по другую, а Эйдин, таким образом, оказывается в центре рядом с бабушкой, которую на этот вечер забрали из «Россдейла». Эйдин это, если честно, немного тяготит. В более приватной обстановке мириться с бабушкиными странностями было бы легче. Все-таки старушка уже явно не в себе. Но сейчас Эйдин, во-первых, и без того убита горем, а во-вторых, сидит в актовом зале своей бывшей школы, и эти мерзкие девицы не обращают на нее никакого внимания — правду сказать, и раньше не обращали. Ей бы очень хотелось плевать на их мнение с высокого дерева, но от правды никуда не деться: быть прикованной к восьмидесятилетней бабушке — не очень-то круто.