— Привет-привет. Быстро нашла ресторан?

Роуз в бледно-желтой шелковой блузке встает из-за столика. Мешковатая блузка скрывает ее тонкую талию, темно-синие джинсы скинни, почти неотличимые от тех, в которых его дочери занимаются спортом по выходным (нет, правда, что он здесь делает?), заправлены в темные, дорогие на вид ботильоны на платформе. В каждом ухе по тонкому золотому колечку.

Роуз Берд смотрит Кевину Гогарти прямо в глаза, но если в этом взгляде и скрыто какое-то послание, он не может его расшифровать. Ее губы размыкаются в улыбке, и Кевину хочется думать, хоть он и не уверен до конца, что нижняя слегка вздрагивает. Он долго, крепко жмет Роуз руку. Тянуться к ней губами пока не решается: это было бы неделикатно, слишком скоропалительно.

— Привет, — говорит Роуз. — Да, я знаю это место. Правда, я слышала, что у них нет больше денег на аренду. К концу месяца закроются.

От такой новости Кевин опять чувствует себя деревенским дурачком. Нашел место, называется. Он переводит дыхание. Остается надеяться, что Роуз его не осудит. Словно яркая вспышка, от которой он, впрочем, тут же отмахивается, освещает перед ним эту сцену как она есть: женатый мужчина отчаянно пытается продемонстрировать слишком молодой для него женщине, секретарше из школы его дочери, каким крутым и интересным парнем он был когда-то.

Кевин подзывает официанта, и Роуз выбирает шампанское. Вопреки своему обету трезвости, Кевин заказывает бутылку ценой примерно в одну восемнадцатую его прежнего месячного заработка.

— Итак… — начинает он, опустившись на прозрачный стул, отчего трусы немедленно врезаются ему в задницу. Кевину хочется услышать мнение Роуз по всем вопросам, от политики до того, какой чай она предпочитает. Ему не терпится узнать ее как можно лучше.

Официант, разлив шампанское, удаляется, Кевин произносит: «За тебя», они чокаются, и он осушает бокал одним жадным глотком. Когда заказ сделан, Роуз наклоняется вперед, подпирает маленький точеный подбородок маленькими точеными кулачками, широко расставив локти на столе, и спрашивает:

— Вы, наверное, хотели поговорить об Эйдин? О ее успеваемости?

Она произносит это с таким серьезным видом, что у Кевина перехватывает дыхание от унижения. Выходит, он неправильно истолковал ее сообщения, принял обычное дружелюбие за флирт. Еще несколько мучительных секунд Роуз Берд смотрит на него с каменным лицом, а затем запрокидывает голову и заливается демоническим хохотом, таким громким и раскатистым, какого он никак от нее не ожидал. Наконец она вытирает глаза салфеткой, понемногу успокаивается и ободряюще похлопывает его по руке.

— Твое лицо! — говорит она. — Умереть можно! Кевин, оставшись без своего фальшивого прикрытия, чувствует себя голым, испуганным и возбужденным, и он не в силах больше ждать. Все его желания написаны у него на лбу, и шутка Роуз, хотя и не слишком добрая, придает ему уверенности и рассеивает страх быть отвергнутым. Он тянется к Роут и берет ее за подбородок. Роуз уже не смеется, но на губах у нее появляется почти вызывающая улыбка. Она едва заметно склоняет голову влево, и Кевин делает то, что хотел сделать с самого начала вместо рукопожатия. Их поцелуй — среди бела дня, в ресторане, где больше никто не лижется у всех на виду, — длится несколько долгих, страстных секунд. Потом они отрываются друг от друга и смотрят глаза в глаза, словно не веря себе.

— Это неправильно, — неожиданно для себя произносит он. — Я женат.

— Ш-ш-ш, — отвечает она. — Я в курсе.

Сырное суфле уже сделалось золотистым и начинает подниматься. Бутылку шабли Милли поставила охлаждаться в морозилку. Сильвия, потратившая целый день на уборку второго этажа (с ума сойти, до чего целеустремленная женщина!), любезно приняла второе приглашение на ужин в дом Гогарти.

До приезда Сильвии Милли нечасто ела то, что можно назвать настоящей едой. Могла очистить банан и съесть стоя возле обогревателя, который она в самые холодные утра тяжело волочит за собой из комнаты в комнату за шнур, как упрямую собаку за поводок. Или прямо над кухонным столом, чтобы лишний раз не пачкать тарелку, торопливо сжевать тост с маслом — если в доме есть масло, или сделать чашку кукурузных хлопьев — если есть молоко. Вот и весь ужин. Как ни нахваливал Питер все годы ее воскресное жаркое, картофельные запеканки и свиные отбивные, после его смерти Милли совсем забросила кухню, резко потеряв интерес к готовке, особенно для себя одной. В свои восемьдесят три года она замечает за собой некоторые мазохистские наклонности, но не до такой же степени, чтобы добровольно напоминать себе о собственном одиночестве, тем более что оно и само о себе напомнит.

Но вот в ее жизни появилась Сильвия, и Милли вновь обрела вкус к кулинарии. Она влюбляется в эту женщину все сильнее с каждым днем — нет, с каждым часом, она просто очарована разными забавными причудами своей компаньонки. Привычкой беспрестанно мазать губы вазелином, вечно борясь с каким-то воображаемым шелушением. Желтыми пакетиками са-харозаменителя, из которых она сыплет в чай и кофе порошок, похожий на мышьяк. Бесконечными удивленными восклицаниями по поводу ирландского обычая держать масло на тарелке в буфете. Неуемным любопытством, беззастенчивыми расспросами обо всем подряд, от машинок для стрижки волос в носу до слесарных работ и ирландского законодательства. Тем, что она не может налить в кастрюлю молока, не понюхав его вначале с крайне подозрительным видом. Тем, как смешит ее всякий раз реклама с дублинским акцентом. А главное — ее наивной, деловитой, убежденной, неожиданной и совершенно не ирландской манерой все на свете делать возможным и достижимым. Как будто планы и мечты имеют полное право на жизнь и должны сбываться, а проблемы существуют не для того, чтобы ныть или заметать их под ковер, а для того, чтобы их решать — деловито, эффективно, при помощи твердого, практического здравого смысла.

Вот и сейчас Сильвия разводит в тазу смесь сахара, отбеливателя и прохладной воды, чтобы оживить поникшие пионы в банке, которые сама и подарила Милли несколько дней назад.

Прихватив горячие формочки кухонными полотенцами, Милли ставит их на кухонный стол.

— Садитесь и ешьте, пока эта зараза не опала.

— Это мое первое в жизни суфле, — говорит Сильвия, помогая Милли устроиться на стуле, и садится сама.

Они берутся за ложки, но тут раздается звонок, и Сильвия подносит к уху телефон.

— Ой, извините. Нужно ответить. — Она выходит в коридор. — Да, это я.

Милли нечасто случается сердиться на свою компаньонку, но сейчас она все же немного дуется. Это же суфле — всякий знает, какое оно капризное! Милли раздумывает, закатить скандал или не стоит (пожалуй, нет, Сильвия ведь всегда такая добрая, не хочется ее обижать), и тут слышит за дверью голос компаньонки:

— О боже!

Трудно сказать, что звучит в этом голосе — ужас или восторг, но нет сомнений, что Сильвия только что получила важное известие. Милли встает, морщится от скрежета стула по полу и тихонько крадется поближе к двери, прихватив для вида соль и перец.

— Это точно? — говорит Сильвия. — Боже мой. Ладно, сейчас, подождите секунду, я ручку возьму.

Милли успевает скользнуть обратно на свое место. Сильвия входит, жестами дает понять, что ей срочно нужно что-то записать. На лице у нее… что? Волнение? Радость? Страх? Она хватает протянутый карандаш, произносит одними губами: «Спасибо», — и выскакивает обратно в коридор, прикрыв за собой дверь. Милли тут же вновь занимает свою позицию.

— Когда? — Сильвия говорит вполголоса, но Милли без труда разбирает ее слова. — А на что рассчитывать, так сказать, в плане цены?.. О боже, серьезно? Не знаю, что и сказать… Да, хорошо. Значит, я перезвоню, как только… Большое спасибо.

Когда Сильвия возвращается, Милли уже снова сидит за столом и как ни в чем не бывало дует на свой ужин.

— Что-нибудь случилось?

— Да так. Извините.

— Кажется, что-то серьезное?