Эйдин не в силах больше на это смотреть. Хотя это совсем не в ее характере, она подходит и говорит:

— Вам помочь?

Она выуживает из ветхого бумажника женщины водительские права, вынимает их из пластиковой обложки и проходит вместе с ней всю эту бюрократическую процедуру, этап за этапом. Датчик пищит, когда она проводит правами под красной лампочкой — сначала одной стороной, потом другой. Затем автомат требует карту медицинского страхования.

— «Медикэр», что ли? — переспрашивает женщина.

— Не знаю… — говорит Эйдин, берет у женщины кусочек неламинированного картона — такой тоненький и непрочный для такого важного документа — и проводит им под датчиком. Далее следует еще целая серия вопросов, подтверждений и проверок, и наконец экран спрашивает, воздерживался ли пациент от приема пищи.

— А?.. — говорит женщина.

— Он спрашивает, ели ли вы что-нибудь в последние двенадцать часов?

— Кекс с отрубями, — отвечает женщина.

Эйдин нажимает «нет». Так они отвечают на новые и новые вопросы, пока не доходят до последнего экрана. Женщина благодарит и предлагает Эйдин доллар, но та вежливо отказывается. После этого она уже не отходит далеко от автомата — на случай, если ее помощь понадобится еще кому-нибудь (дважды так и случается). Наконец зеленая дверь распахивается, и из нее бодро выскакивает бабушка.

— С ним все в порядке. Правда, нужно будет наложить скобы, но ничего, зайду в магазин кантцтоваров и куплю степлер. — Бабушка говорит это с таким невозмутимым лицом, что Эйдин смотрит на нее оторопело, цока не замечает озорную улыбку.

— Господи! — Эйдин смеется, хотя и не уверена, что сейчас подходящее время для шуток.

Бабушка отводит ее в дальний угол этой мрачной комнаты, туда, где народу поменьше, и усаживает на стул.

— С ним все будет хорошо, птенчик, слава богу. Хотя Бог тут и ни при чем. Во всяком случае, он в полном сознании. И болтает вовсю. Но его нужно везти в больницу — здесь скобки не накладывают. — Она смотрит на Эйдин. — Я поеду с ним.

— Тогда и я тоже.

— Нет, — говорит бабушка. — Это просто глупо, мы же…

— Я хочу поехать с вами.

На блузке у бабушки маленькое пятнышко — кровь Гаса.

— Я решила остаться здесь еще на несколько дней, может быть, на неделю, на две. С Гасом. У него сотрясение мозга, кто-то должен за ним присматривать, не то еще заснет и не проснется.

— Разве брат не может за ним присмотреть?

— Наверное, может, — отвечает бабушка, — но Гас попросил меня. И потом, Эйдин, тебе все равно надо домой. Я пообещала твоему отцу. Если ты завтра же не сядешь в самолет, он мне точно голову оторвет.

— Я одна не полечу! — говорит Эйдин так громко, что посетители начинают оглядываться с любопытством.

— Но почему? Ты же здесь бродила повсюду одна, и ничего?

— Я не могу.

— Можешь.

— Но как же так? Улететь, и на этом конец? А какой тогда смысл? Ничего у нас не вышло. Сильвия осталась безнаказанной, деньги тебе не вернули. Шона я так и не увидела.

Бабушка усмехается.

— Ну, не совсем ничего не вышло. Даже совсем не ничего.

— Двойное отрицание.

В грамматике ты сильна, Эйдин.

Эйдин мрачнеет с каждой секундой. Все, хватит с нее! Она уже сыта по горло и этими разговорами, и этой клиникой, и этими шуточками, и этой страной!

— Иди сюда, я тебе расскажу, — говорит бабушка. — Полиция может выдать ордер на арест Сильвии. Боб сказал, что случай с Гасом будет рассматриваться как нападение, если он подаст заявление. Но даже если не подаст, мы хорошо сделали, что поехали за ней к мистеру Пейлу. Он, похоже, здесь большая шишка, или был раньше, что-то связанное с инвестициями в систему лазерной эпиляции. Не знаешь, случаем, что это такое? Как бы там ни было, они собираются начать расследование. К обману пожилых людей здесь относятся очень сурово. Целый специальный отдел этим занимается.

— Но если ее посадят в тюрьму, как же Шон?

Эйдин тут же представляет, как ее любимого снова передают под опеку первому попавшемуся родственнику или, еще хуже, на воспитание в назначенную государством семью. Или он оказывается в каком-нибудь учреждении. Или на улице.

— Ему же скоро исполнится восемнадцать?

— В мае.

— Ну вот, значит, с ним все будет в порядке.

Эйдин тут же приходит в голову нечто немыслимое и опасное: явиться прямо в квартиру Сильвии и потребовать впустить ее. Мысленно она уже поднимается по лестнице и слышит дико грохочущую музыку, еще даже не подойдя к двери. Наверное, у него на плече висит гитара, если он только что на ней играл…

— Знаешь, что меня больше всего поразило, если честно? — спрашивает бабушка. — Сильвия испугалась. Пусть на минуту, но всерьез.

— Это правда.

— И меня это очень радует. Не то чтобы мне нравилось пугать людей, но сам факт…

— Да, я понимаю.

— Пусть я старуха, — говорит бабушка, — но я пока еще не труп, черт возьми.

— Ты крутая, бабушка.

— А как ты ключи в штаны засунула!

Эйдин улыбается.

— Кажется, ей это не очень понравилось, — говорит Эйдин шепотом — для комического эффекта, и вскоре они обе уже смеются, вспоминая свои абсурдные приключения.

— А что в итоге стало с ключами? Ты их там оставила? — спрашивает бабушка.

Эйдин извлекает ключи из кармана.

— Не знала, что с ними делать.

— Сувенир? — Бабушка встает. — Тебе пора идти собирать вещи. Встретимся в «Отверженных».

— Бабушка, а как же твое кольцо?

Бабушка вздыхает и складывает руки на коленях.

— Да, это большая потеря. Тут ничего не скажешь.

Мне был двадцать один год, когда твой дедушка сделал мне предложение, ты это знала? Никогда не забуду его лицо. Такое перепуганное, как будто вот-вот описается от страха. Кажется, до этого момента я не верила, что он меня любит. А кольцо — это было кольцо его бабушки. И с тех пор оно всегда было со мной, не считая самого первого дня. Я тебе не рассказывала эту историю?

Рассказывала, конечно. Эйдин Гогарти и сама могла бы рассказать ее слово в слово.

— По-моему, нет.

Мать с младенцем пристально наблюдает за ними. Половина приемной, кажется, подслушивает, просто от скуки. Бабушка выпрямляет спину, и вот ее уже нет здесь — она перенеслась в Дублин, в тот чудесный день. Кольцо ей велико, оно соскальзывает с пальца, а они с Питером даже не замечают, где и когда, и ее нареченный ползает на коленях в траве (и откуда взялось такое идиотское слово — «нареченный»? — мысленно спрашивает Эйдин), а на следующий день замечает объявление, и вот наконец бабушка пьет чай с нашедшей кольцо женщиной в отеле «Шелбурн» и угощает ее сэндвичами и сконами со взбитыми сливками.

— Со взбитыми сливками? — переспрашивает Эйдин, отмечая эту новую деталь, и не знает, правда это или вымысел, и имеет ли это какое-то значение.

— Со взбитыми сливками, — повторяет бабушка. — И, помнится, с клубникой.

Пусть с годами Милли Гогарти все реже удается приносить пользу людям, но вряд ли когда-нибудь ей выпадала более приятная роль, чем сейчас: просто сидеть рядом с Гасом Спарксом, весело щебетать, пока он, обессиленный, но благодарный, лежит на больничной койке. Она подходит к этой задаче со всем энтузиазмом и делится с пациентом, чей диагноз — сотрясение мозга — пока под вопросом, самыми разными красочными наблюдениями, которые она, в точности как Эйдин, успела собрать в приемной пункта неотложной помощи, пока его не перевели сюда. Рассказывает о джентльмене с красным воспаленным глазом, о медсестре в ужасных туфлях, которая дважды, насколько она успела заметить, удирала со своего поста, чтобы покурить на крыльце, и так далее.

Вечер, но еще не очень поздно, и из большого окна на шестом этаже видно бескрайнее розовое небо. Милли не из тех, кто привык скрупулезно следить за своим эмоциональным состоянием, однако она не может не признать, что сейчас, в этот момент, в этой комнате, в этой стране, рядом с этим человеком ощущает какую-то удивительную легкость. Даже после всех ужасных потрясений и бед этого дня ее все-таки греет чувство, что она на своем месте.