Но сегодня он вламывается без всяких церемоний. Комната — точное отражение дочкиного возраста, или душевного состояния, или того и другого вместе. Повсюду, за исключением того угла, где в идеальном порядке хранятся реликвии святого Чёткого, царит бардак. Пол завален хламом: дезодорант, весь облепленный ворсинками от ковра, разномастные джинсы и носки, вывернутые наизнанку, пакет из торгового центра, откуда торчит целый ворох бюстгальтеров: недавний поход по магазинам с матерью закончился полным фиаско, как нередко случается в последнее время. Рядом с кроватью Эйдин стоит чашка холодного чая, затянутого молочной пленкой, и тарелка с остатками утренних тостов — Эйдин, все более склонная к отшельничеству, с недавних пор взяла моду есть в своей комнате.

Кевин заглядывает во все остальные комнаты в доме, все сильнее закипая, наконец в спешке запинается о кровать Джерарда — большой палец ноги со скоростью пули врезается в металлический каркас, и Кевин во весь голос разражается смачным: «Япона мать!» Затем он спускается в подвал. Иногда Эйдин прячется здесь — устраивается с книжкой на покрытом плесенью кресле-мешке в тесной кладовке, куда он уже сто раз просил ее не соваться. Но ее нет и здесь.

Запыхавшийся Кевин возвращается на кухню и включает телефон. Набирает номер Грейс, затем Джерарда — Эйдин иногда откровенничает со старшим братом, — но телефон не отвечает. Хоть Кевина и тревожит полное отсутствие у Джерарда каких-либо амбиций — опасная черта в этом безжалостном мире, тем более когда вокруг полно пабов, откуда можно не вылезать, — но тому уже восемнадцать, и, слава богу, следить за ним Кевин уже не обязан.

Ему так и не удается ни до кого дозвониться.

Кевин вручает уже совсем успокоившейся Нуале кружку какао. Расхаживая по комнате, он залпом допивает вино и мысленно подводит итоги своего дерьмового дня: мать пришлось вытаскивать из полицейского участка, неуправляемая дочь шляется неизвестно где (ну, хоть остальные трое живы-здоровы, мрачно думает он, — не все еще прогадил), от жены, как обычно, ни совета, ни поддержки — ее дело толкать речи, обхаживать иностранных клиентов в закрытом частном клубе или поедать самсу где-нибудь в палатке посреди пустыни.

Кевин открывает последнюю банку кошачьего корма, и тут звонит телефон.

— У вас там что-то случилось?

Мама.

— О чем ты?

— Эйдин пришла, но из нее ни слова не вытянешь. — Эйдин у тебя?

— Я ей всегда рада. Может, и ты все-таки зайдешь — на телевизор взглянуть? Нам не вредно бы сейчас немного отвлечься. Как там называется этот фильм — ну, про ту американскую проститутку, с зубами которая, где она по магазинам ходит? Как он называется, Эйдин?

— Можно ей переночевать у тебя сегодня?

— Она не захочет, Кевин.

— Скажи, что у нее нет выбора. Она здесь такую бучу устроила, что теперь надо разрядить атмосферу. — Точно, «Красотка»! Умница.

Кевин откладывает телефон в сторону, направляется прямиком к письменному столу и отыскивает заявление о приеме в Миллбери.

Дома, как только Кевин ее отвез, Милли достала бутылочку хереса, обычно приберегаемого для особых случаев (правда, этот случай особым назвать трудно — скорее уж кошмарным или отвратительным). Зашла на кухню за бокалом, там заметила, что на автоответчике горит красная лампочка, и с содроганием прослушала единственное сообщение, от которого у нее сжалось сердце.

— У тебя, случайно, не сохранилась та запасная дорожная подушка — помнишь, ты как-то говорила? Можно мне взять ее с собой в Америку? Если нет, то и ладно, не беспокойся, но, если она у тебя где-нибудь под рукой, было бы просто отлично.

Веселая Джессика. Милли совсем забыла о ней — о ВД, главной вдохновительнице их нью-йоркского путешествия. Это она полгода назад торжественно написала красными буквами «Большое Яблоко» под числом 22 декабря в кухонном настенном календаре «Знаменитые ирландские писатели», под мрачным портретом Брайана Фрила. Какая злая насмешка! Столько месяцев изучать с местным туристическим агентом рекламные проспекты автобусных экскурсий и репертуар бродвейских шоу, потом, сидя за кофе и криббиджем, как положено двум чудаковатым старушкам-подружкам, доказывать друг другу, что это совершенно нелепая затея, потом все-таки набраться смелости и решиться осуществить мечту — и вот теперь мечта опять становится несбыточной! Это была последняя капля, от которой душевное состояние Милли, и без того подавленное, скатилось в беспросветное отчаяние.

Только представить, каково будет пересказывать ВД все эти отвратительные подробности — магазинные кражи, позорный арест, кабинет для допросов! Она изо всех сил старалась сползти пониже на заднем сиденье полицейской машины, что оказалось не так уж легко. Слава богу, хоть шляпу надела. В глазах ВД она после этого, без сомнения, упадет ниже некуда. Это же Джессика Уолш — та самая, что регулярно посылает цветы больным в хоспис Девы Марии на Гарольдс-Кросс и вечно дарит Милли свое рукоделие: бархатные мешочки с вышитыми инициалами «М. Г.» и рамочки для фото из морских ракушек, собственноручно собранных на пляже Сэндимаунт-Стрэнд. Стоит кому-то уронить полпенса на тротуар — именно Джессика, с ее-то полнотой и астматическими приступами, первой неуклюже бросится поднимать. Такая уж она, Джессика — миляга, ничего не скажешь.

А стало быть, у нее, у Милли, выбора нет. Придется врать. И она начинает придумывать, какой бы лапши навешать Джессике на уши: доктор, мол, настаивает, что перелеты небезопасны, если начинаешь принимать такие-то таблетки, а он как раз только что их прописал от такого-то заболевания, так что придется подождать, пока организм не приспособится — скажем, до марта, когда закончится испытательный срок.

Звонит дверной звонок, и Милли в изумлении видит на пороге свою внучку. Визит девочки для нее полная неожиданность: из всех четверых детей Кевина именно с Эйдин Милли общается меньше всех.

Зубы девочки стучат от холода, она без пальто и на все расспросы молчит, как камень. Волосы у Эйдин, как и у ее братьев, темные, волнистые, и на свету в них иногда проблескивает рыжинка, а улыбается она, если соблаговолит, очень мило. Ну да, действительно, коленки чуть-чуть выпирают вперед, и из-за этого ступни кажутся настоящими ластами, но ведь это возраст такой. Эйдин кажется Милли невозможно застенчивой: она то ли стесняется, то ли просто не в силах надолго встретиться с кем-то взглядами. Бедняжка.

За первый час девочка не произносит и двух слов. На втором часу Милли, сделав вид, будто это ей только что пришло в голову, предлагает Эйдин остаться на ночь.

Эйдин неподвижно, оцепенело сидит у окна, из которого открывается вид на бабушкино любимое Ирландское море. В ответ она кивает — а может быть, просто неопределенно дергает головой.

— Есть хочешь?

Голова снова дергается.

Пока Милли прикидывает, не будет ли неприличным мотовством бросить еще пару брикетов в угасающий огонь, Эйдин встает.

— Где мне можно лечь, в бывшей папиной комнате?

— Да ведь рано еще. Ты точно тост не будешь?

Эйдин не большая любительница поесть — во всяком случае, вид у нее всегда немного болезненный, или, может, точнее будет сказать — заморенный. При рождении она весила на фунт меньше сестры, и, когда ее извлекли из живота Грейс, легкие у нее не работали, глаза, забитые слизью, не открывались, а стиснутые кулачки были крепко прижаты к ушам. Милли потом не раз думала: кажется, она эти кулаки так до сих пор и не разжала.

— Расскажи, что случилось, — говорит Милли. — Я тебя ругать не буду. Выкладывай, дружочек. Сразу легче станет.

Лицо Эйдин напоминает поле боя она то всех сил пытается сохранить твердость перед угрозой неминуемой капитуляции. Она шмыгает носом и моргает Мускулы ее рта упрямо напряжены, а брови вздраг ивают.

— Можно я у тебя поживу?

Милли подавляет мг новенный порыв — подскочить до потолка и завопить от радости. «Вот тебе спальня, — хочется ей сказать, — вот тебе полотенце, а одеяло найдем! А если чего-нибудь не хватит — мыла там, или зубной пасты, или молока — ничего, выкрутимся!» «И не нужна мне никакая сиделка, — думает Милли. — Я еще сама за другими присмотрю».