Эйдин прокралась в кабинет Бликленд, чувствуя, как страх щекочет в животе, будто струйка газа, и сняла с крючка ключ от входной двери. На брелоке был выгравирован девиз: «Честь, лидерство, отличная учеба». Видела бы ее сейчас Бриджид! Самый улетный парень из всех, каких она только встречала в жизни (не считая Чёткого), приехал через весь город среди ночи, чтобы увидеть ее!

— Привет, — сказал он.

Это был незабываемый момент. Никакие хайку, лимерики, верлибры, новеллы, сообщения и твиты, какие только могла сочинить Эйдин Гогарти, ни за что не передали бы его великолепие с такой силой, как это единственное слово и сам факт, что этот парень стоит перед ней — с распущенными, как у маньяка, волосами, в выцветшей хипстерской футболке с надписью «Black Betty» под кожаной курткой, с бледным шрамиком над густой бровью, похожим на белого червячка, с какими ее брат ходит на рыбалку. Уже одного этого хватило бы, но ее ждало еще кое-что.

— Давай в следующий раз вытащим тебя через окно, как Рапунцель.

Он уже думает про следующий раз! И тогда она храбро взяла его ледяную руку в свою. Шон поднес ее пальцы к губам и галантно поцеловал. Неужели это происходит с Эйдин Гогарти наяву, прямо здесь, у входа в жилой корпус школы Миллбери? А потом Шон стал целовать ее в губы. До сих пор туда еще никто не проникал, если не считать рыхлого недоверчивого дантиста, который, кажется, вечно подозревал ее в том, что она не пользуется зубной нитью. Сначала острый язык Шона угрем скользнул ей в рот я заметался туда-сюда, словно заблудился. Это было нисколько не похоже на те сотни поцелуев, которые Эйдин видела на экране — там все начиналось с легких прикосновений и только потом переходило во что-то более глубокое. А язык Шона все пытался пробиться дальше, он был какой-то торопливый, и Эйдин стояла, неловко разинув рот и не зная, как отвечать. Она чувствовала себя глупой и неопытной, боялась попасть куда-нибудь не туда, и поначалу так и вышло: ее язык ткнулся в уголок его губ, а потом — мокрый, неуклюжий — в ложбинку под носом.

— Здесь нельзя. — проговорила она и провела Шона через комнату отдыха, стесняясь этой детской обстановки, особенно унизительного списка правил поведения в корпусе, написанного на доске. Они вошли в большую кладовку, где мисс Пэкер, приветливая школьная уборщица, которая всегда встречала Эйдин улыбкой и говорила: «Храни тебя Бог», держала свои швабры, метлы и тряпки. Проход между полками был достаточно широкий, чтобы сесть рядом на полу, спиной к стене — не слишком удобно, но сойдет.

Они снова начали целоваться. Теперь язык Шона стал поспокойнее: он уже неспешно бродил во рту Эйдин, исследовал его. Это было в точности так, как Эйдин себе представляла, и в то же время совсем не так. Она стала целовать его в ответ, все увереннее и увереннее. Вскоре они уже с трудом переводили дыхание. Эйдин мужественно пыталась осмыслить происходящее и отогнать от себя видение, раз за разом навязчиво всплывавшее в мозгу: как в кладовку вламывается Бликленд, да хотя бы и добродушная толстуха Пэкер. Она стала тревожно припоминать, куда же дела ключ — оставила в двери или в карман сунула? Решив не давать себе много времени на раздумья(она до смерти боялась, что Шон не проявит интереса или, того хуже, разочаруется), она прервала поцелуй и положила руки Шона себе на грудь поверх рубашки. Подумала: «Как два пакета со льдом», — и хихикнула. Шон тут же убрал руки.

— Извини, — сказала Эйдин.

— Это ты меня извини.

Они сели. Эйдин вдруг пришла в голову дикая мысль — сунуть руку ему между ног. Любопытно, на что это похоже на ощупь — на мягкую сосиску? Или на тонкую палочку, вроде тех, что всегда валяются вдоль берега во время отлива, тех, что бросают собакам, чтобы приносили по команде? В темноте ей был виден только силуэт Шона. Она почувствовала, как его рука мягко коснулась ее волос.

— Я сегодня видел твою бабулю. Мы принесли ей обед.

— «Бабулю», — передразнила Эйдин, чувствуя, как идет кругом голова. — У тебя американский акцент.

— Бедная Милли Гогарти. Знаешь, мне ее жалко — все время одна в этом доме:

— Я знаю, мне тоже. Но она способна кого угодно довести до бешенства.

— Она мне чем-то маму напоминает. Как в тот раз, помнишь, какую она пургу несла? Вот и мама была такая же.

— Ты, наверное, по ней скучаешь.

Шон не ответил, и Эйдин добавила:

— Бабушка, конечно, двинутая на всю голову, но зато добрая. Однажды мне позарез нужны были деньги, чтобы купить билеты на концерт Чёткого…

— Опять ты про этого долбодятла!

— А вот такие словечки у тебя без акцента выходят.

— Я тебе запрещаю произносить его имя в моем присутствии.

Боже, она уже без ума от него.

Вот тогда он и сказал, что она красивая.

— Но ты же меня даже не видишь.

— Вижу у себя в голове, — ответил он, и они рассмеялись.

Шон провел ладонью по ее обнаженной руке. Она вздрогнула. И тут они услышали, как наверху хлопнула дверь. Эйдин мгновенно отпрянула от Шона и вскочила на ноги.

— Тебе нужно уходить.

Она схватила его за руку, и они на цыпочках прокрались от кладовки до входной двери, где коридор просматривался насквозь, и потому они были особенно уязвимы. Господи, она и правда оставила ключи в замке! Эйдин торопливо отперла дверь и вытолкнула Шона из корпуса. Теперь даже вспоминать смешно. Прежде чем уйти, он, словно не в силах удержаться, поцеловал ее еще один раз, последний, но она отпихнула его и вытолкала за дверь. Потом сбегала в кабинет Бликленд, вернула ключи на место, едва нашарив дрожащими руками крючок, и, прежде чем подняться по лестнице, вернулась и проводила глазами Шона, уже перемахнувшего широкий унылый газон и убегающего в безлунную ночь.

Лишь случайно, заехав заменить перегоревшую лампочку в своей машине, Кевин выясняет, что в тот день, когда ободрали «Рено», за рулем была вовсе не Сильвия, а его мать. Забирая деньги, механик замечает:

— Нехорошо так говорить, но я уже начинаю ценить ее как постоянного клиента.

Кевин с улыбкой благодарит механика, но внутренне кипит от злости. Мало того что мама представляет собой угрозу на дороге, так еще и обзавелась сообщницей, которая помогает ей выкручиваться, — той самой, что должна была обеспечивать ее безопасность, а не врать без стыда и совести прямо ему в лицо. Он выезжает из гаража, останавливается у обочины и ищет в телефоне номер Сильвии.

Услышав ее «алло!», он холодно объявляет:

— Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

— Что?

— Вы уволены.

— Я не понимаю…

— С сегодняшнего дня.

— Но должно же быть что-то… из-за чего конкретно вы…

— Да. Вы солгали мне. Вы сказали, что были за рулем в тот день, когда она разбила машину, но ведь это не так?

— Ах, это. — Она, кажется, ничуть не смущена. Извините. Я виновата, да, но она очень уж переживала из-за вашей реакции. Она была просто в ужасе. Думала, что вы заберете у нее ключи от машины.

— Прощайте, Сильвия.

— Но постойте, — говорит она, и Кевин ждет. Ждет искреннего раскаяния и униженных просьб о прошении, на которые он, разумеется, не поддастся. — А как же оплата? На этой неделе вы мне должны еще за три смены.

Он вешает трубку и сворачивает к супермаркету. Грейс сегодня придет домой рано, поэтому ужин он запланировал не совсем обычный. Ему срочно нужно пригасить гложущее чувство вины. Искупить свой грех. Кевин выбирает в овощном ряду связку тощих морковочек, полный решимости никогда больше не иметь никаких дел с Роуз Берд, и тут кто-то со всего размаху врезается в его тележку.

Это мама.

— А я приглашена? — спрашивает она, с любопытством глядя на его пакеты с фаршем.

— На ужин с детьми под хоккейный матч? Тебе вряд ли будет интересно, мама.

— А ты что такой сердитый? Может, мне удастся заманить тебя на чай? Сильвия сегодня выходная.

— Нет, но мне нужно с тобой поговорить.

— Да?

— Не здесь.