Но боже правый, что за тайные полчаса она только что провела! По ее виду никто не скажет, какое важное событие с ней произошло. На ее теле не осталось никаких следов первого головокружительного опыта романтических ласк, если не считать раскрасневшегося лица, которое даже слегка покалывает от жара. Но вол в сердце — о, это совсем другое дело!

Эйдин сидит, поджав ноги, на унитазе в третьей из пяти кабинок и разглядывает дешевенькую полупрозрачную бумагу, которой им тут полагается вытирать задницы. В последний раз мысленно повторяет свою легенду и, набравшись решимости, нажимает на рычаг смыва. Почти немедленно она слышит то, чего и ожидала: шаги. Реакция как у собаки Павлова на звонок, как у футбольных фанатов, у которых моментально пересыхает во рту при звуке хлопка и медленного шипения пузырьков в только что открытой банке пива. Эйдин открывает дверь кабинки, и, конечно же, перед ней стоит Бликленд, правда, в несколько неожиданном виде: в плюшевом, аквамаринового цвета халате, туго перетянутом таким же поясом. Она стоит в позе хоккеиста, по-мужски расставив ноги, ступни словно вросли в выцветшую от хлорки плитку, а на сморщенной серой физиономии застыло мрачное, недовольное выражение.

— Где ты была?

Несмотря на то что ситуация грозит ей серьезными неприятностями, Эйдин не может воспринимать Бликленд серьезно: ее взгляд падает на желтые мохнатые тапочки в виде утят с пушистыми клювиками и черно-белыми пластиковыми глазками, косо глядящими в пол. Она с трудом сдерживает рвущийся наружу булькающий смех.

— Прошу прощения?.. — говорит Эйдин, широко распахивая глаза, и морщит нос, словно хочет сказать: «Ничего не понимаю!»

— Мы тебя искали! — шипит старая мегера. — Где ты была?

— Я не знала…

Эйдин даже не договаривает эту недоуменную фразу до конца, словно все это и впрямь для нее неожиданность, словно она не слышала, как Бликленд волочит свою дурацкую деревянную ногу по всему второму этажу, открывая и закрывая двери во все спальни — ни дать ни взять солдат, зачищающий вражеские казармы.

— Я здесь сидела, в туалете. — Эйдин покашливает и, опустив глаза, выдает убийственный козырь: — У меня месячные.

Бликленд краснеет. Эйдин, как и другие девушки в «Фэйр», отлично знает, что любое упоминание о женской физиологии, пусть и косвенное, гарантированно повергнет в шок эту сморщенную семидесятилетнюю каргу — ей, похоже, за всю жизнь не представилось случая заметить, что у нее самой тоже есть женские органы.

— Я смотрела в этой кабинке, — говорит Бликленд, и в восходящих и нисходящих интонациях ее голоса ясно слышится крайнее недовольство. Но Эйдин вздыхает с облегчением: значит, Бликленд и правда думала, что она пропала. В этот момент в дверь влетает медсестра Флинн и несется мимо аккуратного ряда одинаковых раковин, где шесть девушек каждое утро одновременно умываются, чистят зубы и полощут рты, прямо к кабинкам. Она не может даже скрыть злобную ухмылку на бледном, похожем на блин лице. Уайт с Бликленд — будто сестры-близнецы, Труляля и Траляля. В скучные вечера на самоподготовке, когда уроки уже сделаны и журнал о поп-музыке потихоньку пролистан от корки до корки, Уайт иногда служит Эйдин музой.

— Вот ты где! — Верная помощница Бликленд, одетая, как и следовало ожидать, в пижаму унисекс цвета половой тряпки, щурит на Эйдин свои лягушачьи таза. — Где ты была? Мы уже хотели полицию вызывать.

— Я ее уже нашла, медсестра Флинн. Спасибо. Можете идти спать.

— Но где ты…

— Мне очень жаль, что я вас разбудила, — ледяным тоном говорит Бликленд. — Спокойной ночи.

Неужели они и правда вызвали бы копов? Эйдин потихоньку переводит дух — опасность, кажется, отступила, и можно вновь оживить в памяти то, что случилось всего двадцать минут назад, но уже обрело для нее статус исключительного, легендарного события: когда Шон сказал: «Ты очень красивая». Эйдин понимает, что ее вполне могут и исключить, особенно после недавнего инцидента с водкой и пивом, и все же чувствует, что губы вот-вот сами собой расплывутся в широкую, самодовольную улыбку.

— Извините, — говорит она. — Мне было очень плохо, но я не хотела вас будить.

— И напрасно.

— У меня не было таблеток, и я хотела поискать…

— Каких еще таблеток?

— Анадин.

— В жилой корпус никаких таблеток проносить не разрешается!

— Но у меня правда было очень сильное кровотечение и ужасные спазмы… Вот я и пошла…

— Сию же минуту иди спать, — рявкает Бликленд, недоверчиво глядя на нее: очевидно, история Эйдин все же не убедила ее до конца.

— Извините, — повторяет Эйдин кротким голоском и виновато пожимает плечами.

Прежде чем уйти, шаркая ногами и придерживая рукой живот для пущей достоверности, Эйдин получает от Бликленд еще один грозный взгляд и наставление:

— В следующий раз, когда почувствуешь себя плохо, приходи ко мне. Ученицы не должны заниматься самолечением. И бродить по коридорам после отбоя.

Что же разбудило Бликленд? Она наверняка не слышала, что они делали с Шоном в кладовке, иначе на голову Эйдин уже вылилось бы столько дерьма, что и представить страшно. Должно быть, Бликленд проснулась от собственного храпа, пошла проверять спальни и заметила пустую кровать. Эйдин мысленно ругает себя за глупость. От волнения и спешки она забыла подложить подушку под одеяло.

Эйдин снова ложится в постель и, прокрутив в голове всевозможные сценарии развития событий, решает, что последствий можно не опасаться.

Неужели жизнь может так измениться за несколько мгновений? Теперь она не просто девушка, а девушка, которая уже обжималась с парнем — между прочим, такое могут сказать о себе только две-три ее соседки по спальне. Выходит, у нее теперь есть парень?

После долгого флирта по переписке, продолжавшегося целыми днями и постепенно набиравшего обороты, Шон с Эйдин перешли наконец к обсуждению деталей: время (полночь), что делать, если их застанут вместе в корпусе (говорить, что он ее кузен), что делать, если его застанут на территории кампуса (притвориться сумасшедшим и бежать). Как всегда, в переписке Эйдин чувствовала себя свободнее, умнее и веселее, чем в личном общении. В письмах она умела остроумно шутить, что ей всегда с трудом давалось в разговорах. Над письмами у нее было время подумать, и она становилась самой собой.

Они составили план, получивший название «операция “Полночь”», тщательно продумали его во всех подробностях, вплоть до того, как подать сигнал: кинуть камешком в окно. Правда, они не учли, что камешков на территории кампуса днем с огнем не найдешь, и Шону пришлось бросать тяжелый серебряный брелок с надписью «Billabong». Увы и ах — уже и полночь прошла, а звона в стекло все не было. Эйдин лежала неподвижно и напряженно вслушивалась, но вокруг было тихо. Когда она уже задремала, уронив голову на влажную от слюны наволочку, ее разбудил отдаленный дребезжащий звук — но слишком отдаленный. Все еще в полусне Эйдин сообразила, что Шон попал в другое окно, у кровати ее соседки, Кэролайн. Кэролайн была девица нервная, склонная к астматическим приступам и ипохондрии, особенно в те дни, когда в расписании стояла физкультура. Зато спала она крепче всех в комнате 2А, так что можно было не волноваться.

С бешено колотящимся сердцем (Шон ведь наверняка возлагает на эту ночную встречу какие-то новые ожидания) Эйдин встала на кровати во весь рост и выглянула в окно. Смущенно помахала Шону Гилмору — он топтался внизу в своих говнодавах и в кожаной куртке, дрожал всем телом и дышал на руки, чтобы согреться. Эйдин жестом показала ему, чтобы шел к двойным дверям, и бесшумно проскользнула вниз по коридорам и двум лестницам в одной белой футболке и пижамных штанах. Она долго думала, надевать ли бюстгальтер. Он ей, конечно, не нужен — собственно говоря, никогда не был нужен, но вдруг Шон решит, что без него Она выглядит как шлюха? Но с другой стороны — не странно ли, что девушка спит в лифчике? Да и догадается ли Шон вообще, есть он на ней или нет? В конце концов решила все-таки надеть: уж лучше пусть Шон считает ее странной, чем распутной.