— Мы весь день пытались до вас дозвониться.

— Прошу прощения?

— Сегодня утром вашей мамы не оказалось в ее комнате, — говорит директор «Россдейла», — Мы полагаем, что она могла сбежать. Что с вами, мистер Гогарти?

О том, что они подъезжают к Клируотеру, Милли узнает от Джеральдины Адамс, разговорчивой соседки, древней старушки с лицом восточной султанши и завораживающим тягучим выговором. Джеральдина как раз подходит к концу (по крайней мере, Милли надеется, что к концу) запутанной истории про соседского кота, который повадился делать свои дела у нее в саду, что каким-то образом сказывается на сердечной болезни ее правнука. Господи, думает Милли, неужели и я стану такой? Двадцать минут подряд рассуждать о кошачьих фекалиях?

Во «Флоридском экспрессе» двух мест рядом не нашлось (зато Милли удалось получить весьма нелишнюю скидку для пожилых пассажиров), и впервые с тех пор, как две Гогарти начали осуществлять свой безумный план, им пришлось разлучиться. Милли, правда, пыталась убедить двух студентов в хуци с эмблемами университета Флориды поменяться местами, заявив, что ее внучке еще рано сидеть одной. Эйдин смерила ее взглядом, кипящим гремучей смесью подростковой застенчивости и возмущения, отрезала, что с ней ничего не случится, и исчезла в задней части автобуса — ни Милли, ни студенты не успели больше ни слова сказать.

Милли смотрит, как проносится за окном американский ночной пейзаж: склады, рекламные щиты, магазины, пустыри, бензоколонки, пальмы, бесконечные дороги. Мысли ее безмятежно текут своим путем, в голове всплывают самые разные обрывочные сюжеты, но тут до нее доходит, что соседка, Джеральдина, что-то опять рассказывает.

— …она приносит мне эти великолепные розовые помидоры. — Помолчав, она добавляет: — А вот ее муж — это просто ужас что такое.

— Да? Как трагично…

Джеральдина серьезно качает головой.

— Вы правильно поняли. Именно трагично. Хотя с ним самим никаких трагедий не происходит. Сейчас он наверняка сидит на диване с пивом и орет перед телевизором.

— На диване?

— Дело обстоит примерно так: Леонард либо спит, либо пьян. Всего два состояния. Третьего не дано. Не понимаю, как она его терпит. Я уже чего только не придумывала. И молилась.

— Да, похоже, он у вас…

— Каждый вечер он вваливается в дверь, уже набив брюхо бигмаками и картошкой фри, и даже не подумает что-нибудь принести домой, поделиться со мной и Брендой — куда там! Этот человек не привык делиться. Совсем не думает о ближних. А о дальних тем более. Вы можете себе представить — мне ведь приходится платить за квартиру!

— Неужели? А он не…

— Но вот что я вам скажу: я все-таки последней посмеюсь над этим дураком. У него есть одна идея. Он вбил в свою пустую голову, что будто бы у меня куча денег и они все ему достанутся после моей смерти. Иногда проговаривается, когда под градусом. Так я и оставила деньги Леонарду Лоудеру! Он что, за идиотку меня считает?

— Ay вас, значит, нет никакой кучи денег?

Джеральдина хихикает, словно над очевидной нелепостью.

— Скажем так — я все свои вещи, абсолютно все, покупаю в магазинах «все по доллару».

Милли не до конца уверена, что правильно понимает это выражение, но суть ухватывает. Она сама большая поклонница магазинов «все за один евро».

— Единственное, что приходит в голову — давным-давно у меня было немного акций «Джонсон и Джонсон». Я ведь там работала. Не так уж много и было, и я их все равно уже продала. Съездила на эти деньги в несколько чудесных круизов. Но Леонард этого не знает. И нет такого закона, по которому я обязана ему докладывать.

— Конечно, нет, — говорит Милли. И тут у нее в голове начинает пробиваться крошечный росток идеи насчет того, сколько может стоить покойник, но ее прерывает пробирающаяся по проходу Эйдин — волосы у нее как грязная спутанная пряжа. Милли гордо представляет внучку новоявленной подруге, и в этот момент в динамиках звучит хриплый голос водителя автобуса, всего одно слово:

— Клируотер.

Свой первый час в мотеле «Отверженные» Эйдин проводит, скармливая долларовые бумажки торговому автомату у бассейна, изучая и с удовольствием поглощая его великолепную коллекцию вредностей с самыми экзотическими названиями. Америка — страна разнообразия, страна безграничных возможностей. Америка великолепна! Эйдин нажимает F-2 и смотрит, как автомат выбрасывает ей что-то загадочное в ярком фантике.

Другие постояльцы, возможно, сочли бы, что их пятидесятитрехдолларовый номер с видом во двор оставляет желать лучшего: хрипящий кондиционер, растрескавшаяся плитка под ногами, замусоленные занавески. Однако Милли просияла и сказала: «Замечательно». Через полчаса бедная бабушка уже храпела на огромной кровати, которую Эйдин, к своему неудовольствию, должна будет с ней делить. Бабушка такая энергичная, что Эйдин то и дело забывает, сколько ей уже стукнуло.

Эйдин воспользовалась редким моментом тишины, чтобы пересчитать их тающую наличность. Двести долларов, плюс-минус. Разглядывая бабушку, Эйдин пыталась представить себе, какой красавицей она была когда-то: длинные ресницы, четко вылепленные скулы, волосы до попы. Но все заслоняет бабушкино морщинистое лицо, похожее на потрескавшуюся землю, и коротко остриженные, давно потерявшие цвет волосы.

Старость — штука дерьмовая.

Эйдин накинула засаленное одеяло бабушке на плечи, подоткнула со всех сторон, как ребенку, и оставила ее отдыхать. Купальник она с собой взять не догадалась — и вообще набрала по большей части совершенно ненужных вещей, — но решает все же побродить по безлюдной территории вокруг бассейна Не заметив ни пловцов, ни купальщиков, раскладывает белый пластиковый шезлонг, достает из кармана телефон, на случай, если Шон Гилмор изменил свое отношение к ней. (Да, у нее мания, она и не отрицает.) Но нет, конечно, нет. И все же возможная географическая близость к нему — каких-нибудь несколько километров! — необычайно волнует Эйдин. Ее охватывает неуемное беспокойство и нетерпение, как будто она только что осушила несколько банок энергетика и вот-вот у всех на виду выкинет что-нибудь ужасное и дерзкое.

В такси по пути сюда от автобусной станции Эйдин с бабушкой шепотом препирались из-за того, сколько оставить чаевых. Бабушка предлагала монету в один евро («Ни за что», — прошипела Эйдин и выложила две долларовые купюры). Затем Эйдин уже во второй раз стала убеждать бабушку, что пора отправить сообщение маме с папой — они ведь уже на месте, но та лишь отмахнулась, и они так ничего и не решили.

Бабушке легко. Не она же то и дело видит, как всплывают на экране имена родителей, а теперь еще и Джерарда, хотя голосовых сообщений они больше не оставляют. Те, что пришли раньше, Эйдин не может заставить себя прослушать, но и удалить тоже не может. Она по натуре документалист. Не в ее характере уничтожать улики.

Бассейн окружен металлическим сетчатым забором, за которым потенциальным загорающим открывается вид на почти пустую парковку, залитую светом ярких уличных фонарей. Пейзаж довершают огромный мусорный бак и бирюзовый компьютер из прошлого десятилетия — похоже, кто-то нанес ему смертельные удары в припадке ненависти к высоким технологиям. Эйдин вся эта картина кажется очень крутой — прямо как в сотнях просмотренных фильмов или как в тех стихах, которые она читала, писала или собиралась написать. Она уже почти ждет, что сейчас из какого-нибудь пикапа выскочит с сигаретой во рту сексуальный, никем не понятый герой лет двадцати с чем-нибудь, в вытертых джинсах, постучит в дверь мотеля, и его впустит девушка с притворно скучающим лицом — девушка, похожая на нее, Эйдин.