Но Гас выражает беспокойство о той, кого с ними нет, а именно об Эйдин. Тогда Милли просит одолжить ей на минуту сотовый телефон и вскоре выясняет, что внучкин чемодан уже собран и стоит у двери, а сама она преспокойно полеживает на кровати в «Отвержен-ных», поедает шоколадные батончики со странными названиями и смотрит шоу «Девятнадцать детей — не предел».

Приехали: Эйдин полностью американизировалась.

Милли хлопочет вокруг Гаса так, будто они сто лет женаты: наливает воды из графина, стоящего на столике, осторожно вставляет Гасу в рот соломинку и придерживает стакан, пока он пьет. Ей вспоминается, как она ухаживала за Питером после того ужасного инсульта, хотя тогда все было много хуже: его пришлось заново учить и сидеть, и стоять, и есть, и говорить. «Я Милли. Я твоя жена». Питер, пожалуй, счел бы Гаса человеком до неприличия прямолинейным, но все же неплохим.

Наконец, Гас кивает, и Милли, внутренне собравшись, приступает к следующей, гораздо менее приятной задаче. Она выходит в безмолвный коридор и набирает номер сына. Тогда, много лет назад, это Кевин обнаружил отца на шезлонге в саду с прикрытым кепкой лицом. Тогда они упустили немало драгоценных минут, потому что Кевин не догадался, что у него сердечный приступ, и не стал будить отца. В больнице Кевин все повторял: «Я думал, он просто спит», — всем, кто готов был слушать: и администратору, и медсестрам, и врачу. И ей, Милли, которая, сама онемев от ужаса, вряд ли могла толком его успокоить.

Медсестра, похожая на Винни-Пуха в своем бледно-розовом форменном костюме, деловито катит мимо какой-то сложный агрегат, напоминающий тележку с напитками в самолете, только сплошь оплетенный какими-то трубками и проводами. Милли слышит короткое «привет» сына. Она пытается вспомнить, когда в последний раз говорила Кевину, что любит его, или хотя бы простое спасибо. И когда она последний раз сознавалась в чем-то Кевину, признавала свою ответственность за что-то?

Милли заглядывает в палату Гаса: он лежит, закутавшись в простыню, его прекрасное, мужественное, старое лицо повернуто в ее сторону. Вероятно, она еще пожалеет об этом, когда Кевин не захочет отдавать ей ключи от машины или станет разговаривать с ней, как с выжившей из ума старухой, да и сейчас ей тяжело дается эта уступка. И все же она решается. Она говорит ему:

— Прости.

В зале прилета в аэропорту Дублина Эйдин сразу же бросается к отцу, и он подхватывает на руки так, что ее высокие кроссовки с развязанными шнурками повисают в нескольких дюймах над полом, и душит в объятиях. Пожалуй, это самое унизительное публичное проявление родительских чувств, какое Эйдин приходилось терпеть за все ее трудные годы взросления. На миг в ней просыпается прежняя презрительная враждебность. Ужасно бесит, когда ее даже не спрашивают, хочет ли она, чтобы ее обнимали, как будто она не имеет права голоса.

И в то же время — Эйдин не хочет лгать себе — она втайне замирает от счастья в этом потоке отцовского внимания, с наслаждением купается в нем, пусть и сердито смаргивая слезы. Она дома. Эйдин не забыла, как он умеет иногда раздражать, каким бывает недотепой, как часто злоупотребляет своей властью и бесцеремонно вмешивается в ее дела («вторгается в личное пространство», как говорят в Америке). Но все-таки, черт возьми, — это ее папа!

А ведь когда-то — она теперь с трудом вспоминает, как и почему, — она стала сомневаться, что родители ее любят. Теперь ей это кажется полным идиотизмом. Кажется, из всего этого мог бы получиться неплохой лимерик, но сейчас не до этого.

— Ты понимаешь, — говорит папа, когда они уже идут к автостоянке, — что тебе предстоит сидеть под замком ближайшую четверть века?

А правда, какое ее ждет наказание? Все девять часов в небе она терзалась мучительной тревогой. Но, как ни удивительно, ни о какой школьной чепухе речи не идет вообще. Может быть, ее исключат, может быть, ей придется сменить школу, а может быть, ее заставят вернуться в Миллбери и предстать перед Бликленд.

И вот они уже подъезжают к дому в Долки, который теперь, после ее путешествия, поражает своим царственным великолепием по сравнению с пастельными новостройками, на фоне которых разворачивались ее недавние приключения. Нуала, Киран и Джерард — он приехал! — все такие красивые и тощие, как модели, выходят на крыльцо и спускаются по каменным ступеням. Вид у всех странно нерешительный, будто никто не знает, что теперь говорить и что делать. Джерард первым подходит к Эйдин, горестно качая головой.

— Ну как ты? — он обнимает ее и обзывает балбесиной. Сестра тоже обхватывает ее руками и тут же начинает радостно трещать. А вот она никогда не была в Америке! А какие там парни? А правда, что там все девушки ходят в бикини? Киран тихонько берет Эйдин за руку. Теперь Эйдин понимает, что чувствует Чёткий, когда его окружает толпа фанатов. Рок-звезда, блин.

Эйдин вытаскивает из машины свой чемодан и идет к дому. Мама стоит в дверях, скрестив руки, с непонятным выражением лица. Радость? Печаль? Облегчение? Все вместе? Уголки маминых губ сползают вниз. На ней папин фартук с надписью «Вам еще не надоело смотреть, как я работаю?». Уголком фартука она вытирает глаза. Хм, думает Эйдин, кажется, все-таки все вместе…

Эйдин хорошо владеет собой, чертовски хорошо — до тех пор, пока мама не зовет ее по имени и не раскрывает объятия.

Из школы Эйдин теперь никуда не выпускают, и она проводит вечера перед экзаменами в комнате отдыха в «Фэйр»: играет в пинг-понг и жарит тосты вместе с Фионой Фэллон. Фиона не такой безбашенный ураган, как Бриджид, зато и не такая безжалостная. Эйдин умиляет, что новая подруга постоянно пытается резать мячи, даже когда это явно безнадежно, и со временем ей даже стали интересны Фионины рассказы, пусть и путаные, о многочисленных курах (она их всех зовет по именам), живущих на ферме ее родителей, и о том, как она вздыхает по Уильяму Рашу — двадцатилетнему деревенскому парню с кустистыми бровями, у которого ее отец покупает тракторы.

Эйдин ведет с перевесом в шесть очков, когда Бликленд вдруг окликает ее из своей застекленной крепости. Девушки переглядываются. Эйдин разрешили вернуться в школу с условием, что она принесет извинения Бликленд, но с тех пор ей удается избегать разговоров с ней и прямых взглядов. Вот бы и дальше так. Доучиться в Миллберне еще два года, избегая всякого контакта.

— Что такое? — спрашивает одними губами Фиона. Эйдин только пожимает плечами, хотя чувствует, как к горлу подкатывает тошнота, и откладывает деревянную ракетку.

Бликленд стоит в главном вестибюле и сортирует дневную почту, раскладывая ее по маленьким стопочкам. Это письма для иностранных учениц, в основном младших, отчаянно тоскующих по дому: для них это необходимый глоток радости и условие душевного равновесия. Бликленд молча протягивает Эйдин конверт, и, хотя угловатый почерк Эйдин незнаком, обратный адрес — «Клируотер, Флорида».

Гас!

Она уже собирается бежать, но Бликленд произносит своим раздражающе бесстрастным голосом:

— Кажется, я видела трусики на батарее возле твоей кровати?

Вот еще! Эйдин Гогарти никогда бы не пришло в голову вывешивать на всеобщее обозрение свое белье, даже там, где одни девушки.

— Одежда на батареях — это нарушение правил пожарной безопасности.

— Я сейчас пойду и уберу, — говорит Эйдин и думает, что такой обыденный выговор за мелкое нарушение можно, пожалуй, считать признаком разрядки.

Старая дева устремляет на Эйдин свой непроницаемый взор. Хоть и с трудом, Эйдин все же заставляет себя посмотреть ей в глаза. Она надеется, что Бликленд прочитает в ее взгляде то, что она пытается сказать без слов: «Простите меня». А затем направляется прямиком в туалет на втором этаже.

Привет, Эйдин.

Не поверишь, это мое первое в жизни письмо. Я потерял телефон (с твоим номером), приходится писать, как древние люди. Мы вернулись во Флориду, но ты, наверное, уже догадалась? Я снова хожу в школу и собираю свою старую группу, только нет бас-гитариста. Я пишу новую песню, там есть прикольное место про того эксгибициониста, которого мы видели, помнишь? Как твои дела? Как живется в заточении? Как там эта хромая фашистка? Прости, что не пришел на встречу в кафе. Хреново вышло.