— Я тебе ссылки сброшу. — Это происходило наяву. — А если не понравится — ну что ж… — Шон покачал лохматой головой. — Тогда нашей дружбе конец.

Эйдин засмеялась. Они что, уже друзья? Они всего-то час назад познакомились.

Шон, не поднимая глаз (слава богу, иначе Эйдин могла бы и сознание потерять — у нее и так все лицо горело), спросил:

— Какой у тебя номер? И емейл?

Вспоминая об этом, Эйдин вновь издает ликующий крик, запрокинув голову к небу. Она крутит педали изо всех сил: скорее бы добраться до дома! Ее же просто разорвет, если она прямо сейчас не напишет Бриджид обо всем.

Дома Эйдин пытается сразу же проскользнуть наверх, минуя цепкие родительские лапы.

— Эйдин? — окликает папа из гостиной. — Можно тебя на пару слов?

— Я очень устала.

— Всего на минутку.

Эйдин со вздохом толкает дверь носком высокого ботинка и становится в дверном проеме.

— Извини, что так поздно пришла.

— Ты же знаешь, что тебе нельзя гулять. Ты наказана.

— И к бабушке нельзя? — она закатывает глаза.

— Нет, к бабушке можно, конечно. Но не рассчитывай, что в эти выходные будешь разгуливать где вздумается.

— Я знаю, но я ведь ни капли не выпила. Я все выбросила.

— Слушай, давай-ка… войди и сядь на минутку. Ты почти ничего не рассказала про школу. Как у тебя там дела?

Эйдин слышит сигнал телефона — пришло новое сообщение.

— Нормально. То есть я ее, конечно, ненавижу но. — А как бабушка?

— Хорошо.

— И все? Расскажи.

Эйдин упирает руку в бедро.

— Все нормально. Она почти все время разговаривала со своей помощницей.

— С Сильвией?

— Да.

— Кажется, они поладили?

— Да.

— Бабушке нравится Сильвия?

— Да.

Голосом робота отец повторяет:

— «Да. Да. Да. Да. Отключите провода».

— Папа, я устала. — Телефон снова звякает. Эйдин вытаскивает его из заднего кармана, вводит пароль — это чтобы Чума свой нос не совала — и видит на экране незнакомый номер и сообщение, от которого у нее замирает сердце: «Послал немного музыки. Только посмей сказать, что тебе не понравилось».

— По-моему, Сильвия — это то, что нужно, — говорит папа, даже не подозревающий о том, что ее жизнь только что изменилась навсегда. Взрослые вообще ни черта в жизни не понимают. — Кажется, твоя бабушка довольно быстро к ней привязалась, и слава богу. — Он усмехается. — Правда, она, судя по всему, еще не освоилась здесь с вождением.

То, что сообщение пришло так быстро, говорит о многом. Эйдин ужасно не терпится подняться наверх. При всем своем умении скрывать эмоции, она не в силах удержаться от улыбки, и отец с любопытством замечает это.

— Что такое?

— Ничего. — Эйдин выскакивает в коридор, пока отец не успел разглядеть, как она рада. Произносит нараспев: — Спокойной ночи! — и стремительно бросается вверх по лестнице, по пути даже буркнув «привет» сестре.

Разит от Кевина адски. Дома он от души плеснул и на шею, и на грудь, и теперь до него доходит, что реклама дешевого европейского одеколона, обещавшая превратить его из вонючего задрота в ухоженного джентльмена, оказалась сплошным надувательством. Хорошо еще, если этот запах хоть как-то замаскирует очевидные признаки волнения — под мышками уже слегка влажно, несмотря на ледяной холод. Далеко не идеально для первого подступа к адюльтеру. А Кевину как раз хочется, чтобы все было идеально.

Через час, если эта очередь в банке, черт бы ее побрал, все-таки начнет хоть немного двигаться, он будет сидеть напротив Роуз Берд в «Стране вечной юности», модном маленьком гастропабе на кривой, узкой, темной улочке к северу от реки — именно это местечко он выбрал для их первого тайного свидания. Втайне Кевина по-дурацки радует символичность этого названия. В детстве его зачаровывал миф об Оссиане и Ниам, тот, в котором Ниам уводит простодушного барда в Страну вечной юности — потусторонний мир, где царит молодость, красота и наслаждения. Молодость и красота — это, безусловно, по части Роуз, а он будет рад обеспечить наслаждения. Трах-тара-рах! С тех пор, как ввязался в этот флирт, он чувствует себя прямо-таки подростком. Только не подумайте, это даже рядом не лежало с его ухаживанием за Грейс, которое, представьте себе, началось в университетской библиотеке, а вовсе не в пабе, не на дискотеке или студенческой пьянке. Кевин подрабатывал, раскладывая книги по полкам, а Грейс вечно сидела за столом у окна, часами зубрила перед экзаменами, и ее круглые, как у Джона Леннона, очки мило сползали вниз по переносице. Он не сразу разглядел ее красоту — блестящие темные глаза, легкая россыпь веснушек на высоких скулах, смоляные волосы, тогда еще гораздо более длинные, — но, разглядев, начал засматриваться, подглядывая тайком, что она читает (неизменно учебники по истории). Он пытался заговаривать с ней — бесполезно! Это ему понравилось, появился азарт. Однажды, дождавшись, когда она отойдет от стола, он заложил между листами ее книги стихи. Никакой лирики — это было выбранное в результате долгих поисков стихотворение озлобленного на весь мир британского поэта-алкоголика о разбитом сердце. Под стихами он подписал: «Если не пойдешь со мной выпить, закончу как он».

Кевин постукивает дебетовой картой по бумажнику и проверяет сообщения на мобильном. Нет, ну как так — понедельник, время обеденное, а работает только один кассир! Эти люди просто крадут у Кевина его драгоценные минуты, и это так бесит, что он старается об этом не думать. Срываться сейчас никак нельзя. Не картой же в пабе расплачиваться. С тех пор, как его уволили с работы, Грейс стала тщательнее проверять счета, все больше убеждая себя, что они на волосок от разорения, что между Долки и нищетой всего один чек зарплаты — и, в сущности, она хоть и не вполне права, но и не так уж далека от истины.

Кевина преследует иррациональное чувство, что, стоит ему опоздать хотя бы на минуту, Роуз исчезнет, и эта мысль для него невыносима. Неожиданно сильное искушение вступает в противоречие с моральными принципами, которых он до сих пор в достойной степени придерживался, и с давним, местами слегка растяжимым, но все же достаточно твердым кодексом чести. Сегодня, например, он запретил себе заказывать вино. Иначе бокал мюскаде за обедом потянет за собой и другой, и третий, и в конце концов лишит его остатков здравого рассудка и воли, которые, может быть, к тому времени останутся последней соломинкой, последним оплотом его сомнительной моральной стойкости. Он ведь себя знает. Стоит только Рози Б. бросить на него «тот самый» взгляд — и он, если будет хоть самую чуточку пьян, тут же кинется искать подходящую кровать, заднее сиденье, стену, а на худой конец сгодится и ствол гигантского дуба в Стивенс-Грин.

Самая большая неожиданность, открывшаяся ему во всех этих грязных играх, — это его природный талант ко лжи. Оказывается, он мастер хитрить, а ведь у него никогда не было необходимости оттачивать этот навык, даже в школьные годы: мама была занята в основном мужем и его долгой, прогрессирующей болезнью. Вот и это свидание Кевин не случайно назначил именно на сегодня: он знал, что жена весь день будет на совещании в Лимерике, а после совещания ее ожидает ужин с ректором ведущего городского университета. То, что она до сих пор не почувствовала некоторого охлаждения, некоторой скрытности со стороны Кевина, только укрепляет его в убеждении: они на разных волнах, она утратила чувства к нему. В конце концов, они уже так давно вместе, что умеют угадывать значение любого притворного вздоха или случайно оброненного слова — все это так просто и предсказуемо, что расшифровать ничего не стоит. Им и разговаривать-то почти не нужно. Приподнятая бровь означает надменное: «Чепуха». А когда от тебя отодвигаются к прикроватной лампе, в переводе это будет звучать так: «Отвали. Ты меня больше не привлекаешь».