— Миссис Слэттери, — говорит Кевин, снимая кепку — наследство отца, который когда-то надевал ее во время официальных визитов. — Позвольте представить вам мою маму, миссис Гогарти. Мы очень благодарны за то, что вы оставили последнее место для нас, миссис Слэттери.

— Говори за себя, — обрывает мама.

Миссис Слэттери лучезарно улыбается им, словно и не заметила враждебности, и эта улыбка обнаруживает широкий промежуток между передними зубами, словно окошко в туалете, целомудренно прикрытое темной занавеской. Этот недостаток настолько очевиден и вопиющ, что Кевин подозревает: он один уже способен расположить маму к этой женщине.

— Что ж, отлично. С документами у вас все в порядке. Позвольте мне для начала показать вам вашу комнату, миссис Гогарти, хорошо?

Они поднимаются на лифте на третий этаж и идут дальше по опрятному коридору.

— Ну вот, — говорит миссис Слэттери. — Вот вы и на месте.

Кевин, миссис Слэттери и Милли стоят на пороге маленькой комнатки персикового цвета. Она разделена на две части тканевой занавеской, подвешенной на крючках к металлической стойке в форме полумесяца. Справа — пустая двуспальная больничная койка, скромный комодик, прикроватная тумбочка с лампой для чтения и Библия.

— Это мне ни к чему, — говорит мама и отпихивает книгу — возможно, толчок выходит сильнее, чем ей хотелось, а возможно, и нет, но Библия летит на кафельный пол.

— Мама!

Кевин поднимает книгу и кладет ее обратно на тумбочку.

— Не беспокойтесь, — говорит миссис Слэттери, хотя Кевин видит, что такая агрессия удивила ее и заставила взглянуть на его мать другими глазами, явно не восторженными: разочарование, видимо, неизбежное, но он надеялся, что это произойдет хотя бы после того, как он вернется в машину. Он ужасно боится, что администрация передумает. Скажут: «Мы ошиблись! Забирайте ее немедленно!»

— Я хотела бы вас кое с кем познакомить, — говорит миссис Слэттери и отдергивает занавеску. За ней, к изумлению Кевина и его матери, лежит маленькая, сморщенная, спящая, а может, уже впавшая в кому, почти совершенно лысая женщина, на вид лет под девяносто. Кто-то заботливо укрыл беднягу выцветшим стеганым одеялом цвета слоновой тети Под ним она напоминает Кевину детскую куклу из прошлых веков.

— Это миссис Джеймсон, — говорит миссис Слэттери. — Ваша новая соседка.

Всю следующую неделю, время от времени — обычно по утрам, — миссис Джеймсон устремляет свои пустые молочно-белые глаза, напоминающие недожаренные яичные белки, на уставившуюся на нее в нетерпеливом ожидании соседку.

— Доброе утро! — однажды жизнерадостно приветствует ее Милли. — Или правильнее сказать — добрый день? По-моему, вы спите с самого вторника. Я уже спрашивала кого-то из сиделок: моя соседка, случайно, не в спячку залегла, как медведица? Такого крепкого сна я еще ни у кого не видела. — Милли на секунду умолкает, чтобы перевести дыхание, и с любопытством вглядывается в лицо этой безжизненной фигуры. Как знать, забавляет ее этот разговор, или раздражает, или она просто как раз сейчас наполняет баллон своего катетера.

Если описывать обитателей «Россдейла» в терминах бизнеса, то миссис Джеймсон следует отнести к индивидуальным предпринимателям. Пока еще ни одному человеку на свете не пришло в голову хотя бы послать ей открытку. Телефон у нее никогда не звонит, посетители к ней не ходят. Она совершенно одинока. Конечно, сама Милли тоже не бог весть какой конгломерат. Фирма Гогарти не слишком балует ее вниманием и заботой. С Кевином Милли почти не разговаривает, что делает его торопливые нервные визиты (можно подумать, у него куча важных дел, ведь он сейчас без работы) сущим мучением. Большую часть времени он или просит о чем-нибудь сиделок — раздвииуть шторы, вытереть прикроватный столик. — или болтает с молоденькими медсестрами (некоторые из них выглядят хуже — ну, по крайней мере, толще, чем сама Милли). Он развлекает их рассказами о своем давнем и недолгом опыте незадачливого волонтера, страдающего гемофобией, в местной больнице. Они смеются.

Вчера Кевин ворвался в комнату с непринужденным «Добрый день» и снисходительно поцеловал всклокоченную голову матери, не обращая внимания на ее, как он считает, ребяческие капризы. Она хмыкнула (не смогла удержаться), скривила губы, сдвинула брови, уткнулась подбородком в персиковую стену и в такой позе упрямо пролежала до конца. Все это требовало огромной силы воли. Ей до смерти хотелось пожаловаться на заварной крем цвета ушной серы, холодный, как камень, рассказать, что ревень тут безвкусный, в комнатах тропики, врачи держатся надменно, медсестры разговаривают свысока, сиделки равнодушны, ночи тянутся бесконечно, таблетки застревают в горле, и в воздухе невыносимо остро ощущается близость смерти. Ничего этого она не сказала, только почувствовала, как подступил к горлу горячий комок, когда сын завершил свой визит еще одним театральным поцелуем.

— Очень рад был поболтать с тобой, — сказал он и подмигнул.

— На вашем месте, миссис Джеймсон, — продолжает Милли, — я бы первым делом проверила свою сумочку.

Миссис Джеймсон устремляет свои водянистые, обескураживающе пустые глаза на Милли — или просто в ее сторону.

— Я не хочу вас тревожить — вот Кевин, мой сын, он, вы знаете, вечно поднимает тревогу из-за пустяков. Переживает из-за своих коленей — он, видите ли, спортсмен. Прекрасный теннисист. Очень грациозен. Или — ах, у Джерарда экзамены! Это его старший. А вдруг провалится? Найдет ли он себе хорошую девушку?

Милли сердито всплескивает руками, чтобы придать выразительности своему монологу. Она разглядывает мягкие складки кожи своей соседки, ее обвисшую шею, сшитое вручную стеганое одеяло и решает, что в свое время, когда миссис Джеймсон еще не была прикована к постели, до постигшего ее недуга, это была женщина щедрая, с творческой жилкой и злым языком — одним словом, миляга.

— А я тут просыпаюсь и вижу, как эта проказница-медсестричка… ну, не в этом смысле проказница, — хихикает Милли. Она уже начинает ценить преимущества немой соседки. — Роется в ваших вещах, прямо вот так, обеими руками — весьма ухоженными, надо сказать. — Милли изображает медсестру, запускающую руки в чужую сумку.

Миссис Джеймсон зевает.

— Это правда.

— Что, простите?

Миссис Джеймсон дважды издает кудахчущий звук и улыбается.

— А я-то сомневалась, понимаете ли вы вообще, что я говорю, уже все уши вам прожужжала. Вы не представляете, чего я только не передумала, пока вы спали. Уже сочинила целую историю вашей жизни, хотите послушать?

— Это правда.

— Что, простите?

— Это правда.

Миссис Джеймсон крепко сжимает губы, похожие на кожицу лука, и проводит языком по верхним деснам, а затем ее глаза медленно закрываются — и тут как раз звонит телефон, лежащий у кровати Милли.

— Алло?

— Миссис Гогарти?

— Слушаю!

— Угадайте, кто это?

— Сил! Ты? — Милли прикрывает трубку рукой и объясняет соседке: — Это моя американская подруга. Я вам непременно как-нибудь расскажу.

— Миссис Гогарти? Вы слушаете?

— Да я просто дар речи потеряла! Как ты меня нашла? Это Кевин тебе сказал, что я здесь?

— Не могла же я забыть свою любимую ирландку, правда?

— Ох, а меня он вот сюда упрятал. Тебе уже рассказали?

— Я звонила вам домой, но телефон не отвечал. Тогда я позвонила домой Кевину, и трубку взяла его дочь. Она говорит, у вас был какой-то пожар?

— Ой, нам не стоит слишком долго разговаривать. Трансатлантический тариф все-таки. Просто хочу услышать, как ты там дышишь.

— Что?

— Вот так, великолепно.

— Так что случилось? — спрашивает Сильвия. — Был пожар?

— Ох, это было ужасно. Я чуть не погибла, ты не слышала? А потом Кевин пришел и увидел меня на кухне. Но это неважно. Скажи лучше, как поживает наш пациент? Когда операция?

— Уже сделали несколько дней назад.

— Быстро вы!

— И сейчас он выздоравливает. Пока что все идет нормально.