Услышав стук, Милли вначале не отзывается. Стук становится настойчивее, и тогда она кричит:

— Придется подождать! Расстройство желудка!

У кого не пропадет охота сюда соваться после таких пикантных подробностей? Докурив, Милли бросает окурок в лужицу дезинфицирующей жидкости в унитазе и смотрит, как он крутится и исчезает в водовороте. Затем тщательно моет руки, чего вообще-то обычно не делает: современное помешательство на гигиене и бактериях, как и другие современные помешательства, кажется ей абсурдным.

Когда Милли Гогарти выходит из туалета, следом выплывает довольно заметное облачко дыма. Прямо перед ней стоит встревоженная стюардесса с тугим узлом на затылке. Темные волосы по краям обрамляют неестественно рыжую сердцевину — будто ядро кометы. Милли кивает стюардессе и идет мимо.

— Эй, погодите-ка. Что вы там делали? — Стюардесса (на ее табличке написано «Карен») принюхивается. Ну и лицо у нее! — Вы сейчас…

С ума сойти!

— Вы курили?

Что-то в голосе Карен напоминает Милли Сильвию Феннинг. Дело не только в том, что эта женщина тоже американка: странная, не ирландская манера выделять интонацией совсем не те слова режет ее дублинский слух. Милли обмирает. Что сказать? Но тут же соображает: лучше совсем ничего не говорить. Притвориться немой. Правда, она тут же с тревогой думает: а как же изобразить немоту? Вот глухоту было бы легче, если бы только она знала пальцевую азбуку.

— Мэм? — Карен удерживает Милли за руку. — Вы сейчас курили там?

Напротив открывается дверь другого туалета, и из него выходит молодой парень в одних носках (это в общественном-то месте!). Из-под грязной серой футболки свисает неприглядный, словно бы полупрозрачный живот. Парень принюхивается, поглядывает на них с некоторым любопытством и уходит, пробормотав: «Во дают!»

Милли прикладывает к губам скрещенные пальцы. Карен, не обращая на это внимания, входит в туалет и видит висящие в воздухе клубы дыма.

— Ну, елки… — вырывается у нее. — Не двигайтесь.

При виде такой реакции Милли чувствует, как в сердце вползает настоящий ужас. В воображении тут же возникают пренеприятные картины: ее вытаскивают из самолета, волокут по трапу. На нее надевают наручники, ее арестовывают, допрашивают, обыскивают, штрафуют, сажают в тюрьму, депортируют… Начав представлять себе все это, Милли уже не может остановиться. Вряд ли она еще когда-нибудь решится отправиться в такую поездку. Еще один пункт в ее постоянно пополняемом списке «не»: никогда не ездить за границу, никогда не вступать ни в какую команду, никогда не браться нянчить младенцев, никогда не делить ни с кем постель. А с ней ведь еще Эйдин. Ее тоже депортируют? Эта мысль кажется невыносимой.

Сейчас, когда они уже в пути!

Карен обшаривает глазами крошечную кухоньку у них за спиной, и ее взгляд останавливается на красном телефоне, висящем на стене.

— Бабушка?

В довершение всего в проходе появляется Эйдин.

Наушники висят у нее на шее, как близнецы-детеныши какого-нибудь млекопитающего, и из них доносится мелодия поп-песни.

— Это моя бабушка, — говорит Эйдин. — Что-нибудь случилось?

— Ваша бабушка?

Эйдин вопросительно смотрит на Милли.

— Она долго не возвращалась, я уже начала беспокоиться.

— Она может говорить?

— Да, конечно, может! Бабушка?..

Милли пытается внушить ей: «Будем делать вид, что я немая», но Эйдин только смотрит озадаченно.

— В общем, я только что застала ее за курением в туалете. По сути, это нарушение сразу трех законов. — Лицо у Карен краснеет. — Стойте здесь, — приказывает она и снова делает шаг к телефону.

Когда появилась Эйдин, Милли почувствовала неожиданное облегчение: все-таки поддержка. Но куца там — достаточно взглянуть на нее. Плечи еще совсем детские (и Милли с болью понимает: она только что взвалила на эти плечи еще одну тяжелую ношу). На тонком запястье широкая полоска плетеных браслетиков из резинок. Футболка с надписью: «Ламы не любят драмы» и нарисованной ламой. Все это яснее ясного говорит о том, что перед ними всего лишь легкомысленный подросток.

— Подождите, не надо! — кричит Эйдин. — Вы не понимаете. Моя бабушка… — Эйдин оглядывается на Милли. — Скажи что-нибудь!

Милли в ответ делает единственное, что приходит ей в голову, а именно — подмигивает. Это едва заметный и, однако, рискованный жест. Но, к счастью, взгляд Карен все еще прикован к ее внучке.

— Моя бабушка, она… — говорит Эйдин, корчит бессмысленную рожу, закатывает глаза и крутит пальцем у виска: жест, на всех языках обозначающий слабоумие. — Она не в себе.

— Вы хотите сказать, что у нее болезнь Альцгеймера или что-то в этом роде?

— Да.

«Недурно», — думает Милли, однако врет Эйдин не очень убедительно. В глаза почти не смотрит, и щеки у нее так и пылают — этот огненно-красный ирландский румянец невозможно скрыть.

— На нее иногда находит, она убегает и выкидывает такие штуки. Она, должно быть, забыла, где находится. — Эйдин ласково кладет руки Милли на плечи. — Это я, бабушка. Ты же меня помнишь, да? Я Эйдин, дочь Кевина. Ты летишь в самолете, а в самолете нельзя курить — помнишь, мы с тобой об этом говорили?

Милли смотрит на Эйдин.

— Боже мой… — говорит Карен. Милли так тронута игрой Эйдин, что будто бы и правда онемела. — И вы ее опекаете?

Эйдин кивает.

— Иногда она даже не помнит, кто я такая, а ведь я ей самый близкий человек.

И то и другое, думает Милли, в каком-то смысле чистая правда.

— Сколько же вам лет?

— Восемнадцать. — Эйдин снова краснеет: — Мне очень жаль, что так получилось. Идем, бабушка, давай вернемся на свои места.

Милли опускает голову, словно запуганная собачонка или одна из тех бедолаг в «Россдейле».

— Погодите минутку. — Карен понижает голос. — Мне нужны все ваши данные. Я обязана об этом сообщить.

— Ой, нет! — восклицает Эйдин. — Не надо, пожалуйста. Это была ошибка. Моя ошибка. Я задремала. Это больше не повторится. Обещаю вам. Клянусь, я буду пить кофе до конца полета. Ни на минуту глаз с нее не спущу. А сигареты мы у нее заберем — отдай мне их, бабушка.

— Ох, милая моя. — Карен печально качает головой. Узел волос тоже качается, будто гладкий неподвижный камень. — Я знаю, что это больше не повторится. Но у меня нет выбора. Я должна сообщить об этом: у нас есть четкие инструкции на этот счет. Да вы не пугайтесь так. Я расскажу капитану все как было. Капитан Тайлер все понимает.

— Но что тогда с нами будет?

— Я не… по правде говоря, я в первый раз с таким сталкиваюсь. Но могу вас заверить, что он замечательный парень, и я ему все объясню. Возможно, с ней захотят поговорить, когда вас высадят в Орландо.

— Что?.. Нет! — говорит Эйдин. — Боже мой. Пожалуйста, не надо.

— Но поскольку она человек пожилой и, так сказать, не совсем здоровый…

— Нет! Вы не можете так поступить! Тогда все пропало! — восклицает Эйдин. — Пожалуйста, пожалуйста! Это была ошибка. Эта поездка… Бабушка всю жизнь хотела побывать в Америке, это была ее мечта, но ей пришлось слишком долго ждать, и вот теперь она уже в таком состоянии… у нее началась болезнь Альцгеймера, и это было ужасно. — Милли с изумлением видит у нее на глазах слезы, так похожие на настоящие. — В общем, мы решили все-таки подарить ей эту поездку, ее последнюю поездку в Америку. Она так мечтала.

Милли подхватывает ее игру.

— Мы едем в Америку?

Не проходит и двадцати минут, как Милли уже жадно глотает двойной скотч и безуспешно пытается заставить Эйдин взглянуть в ее сторону. Внучка не разговаривает с ней с тех пор, как Карен отпустила обеих Гогарти — после прочувствованной речи, начавшейся с признания, что ее тесть тоже страдает болезнью Альцгеймера, и закончившейся словами: «Кажется, я поступаю вопреки своим убеждениям». Она чуть было не задушила Эйдин с Милли в долгих объятиях, перегородив проход двум пассажирам и второй стюардессе. Это был волнующий момент. Милли была так тронута и благодарна, так прониклась состраданием и великодушием американки, что едва удержалась от мгновенного порыва — признаться Карен в их обмане.