Плохо соображая, что делаю, я открыла сумочку — ее мне тоже впихнула Таля — и незаметно выудила из кошелька тысячу рублей. Сделав вид, что поправляю рукав бежевого жакета, аккуратно затолкала купюру в карман медсестринского халата.

— Одиннадцатая.

— Спасибо, — выдохнула я и поспешила к двери в нужным номером.

Больничная палата встретила меня режущей глаза неестественной белизной. Белые пол, потолок, стены, кровать и даже тумбочка, непонятно зачем понадобившаяся здесь. Какие-то непонятные аппараты, мониторы, трубки и заполняющий всё пространство, проникающий глубоко под кожу писк. Говорят, что определенные звуковые частоты могут воздействовать на организм, и теперь я лично в этом убедилась: частота этого писка норовила вызвать у меня рвотный рефлекс, хотя это вполне объяснимо. Не прошло и года, как я сама лежала в палате вроде этой, и наверное, мой мозг еще тогда возненавидел звуки, исходящие от медицинской техники. Я не могла найти в себе силы идти дальше, ведь еще шаг, и я увижу его. Должна ли я это видеть?

Стало настолько страшно, что я непроизвольно шагнула к больничной койке, будто кто-то со спины нарочно подтолкнул меня вперед: иначе объяснить, откуда у меня взялись силы на этот маленький, но такой важный шаг, я не могла.

От увиденного мое сердце сжалось. Так ужасно видеть любимого человека, пусть и до невозможности хренового, но любимого, без каких-либо признаков жизни, всего в непонятных трубках и бинтах. Костя был красивым даже сейчас, и если бы не вся абсурдность происходящего, я бы им залюбовалась, но так некстати появившийся комок в горле вызывал желание отвернуться где-то на уровне инстинктов.

Усилием воли я заставила себя смотреть; это бы всё равно ничего не изменило, но что-то подсказывало, что я просто должна быть рядом. Говорят, что состояние комы еще не изучено, что человек может слышать голоса и чувствовать прикосновения, но я сама была в такой же ситуации, что и парень, лежавший в палате, и могла авторитетно заявить, что говорят херню: за те свои три дня я не услышала и не почувствовала абсолютно ничего, разве что память отшибло напрочь, но и то из-за ЧМТ.

Я и правда ничего не чувствовала тогда — что бы ни говорили врачи и ученые — просто открыла глаза в следующий миг после аварии, а оказалась в жуткой белой пищащей палате, среди мониторов, бинтов и трубок, точно так же, как и Костя сейчас. Вот только он еще не очнулся, и неизвестно, когда наступит этот момент.

За спиной послышались размеренные мужские шаги, и даже не оборачиваясь, я предположила, что в палату зашел врач, потому что только они могут так ровно и спокойно ходить по отделению в часы обхода. Мне было даже всё равно, что сейчас он вытурит меня отсюда к чертовой матери, после увиденного сил на другие переживания уже не осталось. Но врач — а это был именно он — тихим ровным голосом произнес:

— Нам очень жаль, но шансов практически нет. Состояние очень тяжелое, и боюсь, нет смысла держать его у аппаратов и тратить деньги на лечение, которое вряд ли будет иметь смысл.

— Что вы такое говорите? — отчего-то севшим голосом спросила я.

Мужчина вздохнул, как обычно вздыхают, собираясь сообщить плохие новости. Я это знаю очень хорошо: точно такой же вздох предшествовал словам о гибели родителей.

— В кому впадают по разным причинам и на разные промежутки времени. Эта область до конца не изучена, и всё очень индивидуально. В некоторых случаях мы можем делать прогнозы: обычно так происходит, когда больного получается относительно быстро вывести из критического состояния.

— И что же тогда не так?

— В вашем случае даже сам бог, наверное, не решился бы дать точный ответ. Случай и правда очень тяжелый. Отец Константина провел здесь весь вчерашний день, и по его настоятельным просьбам я попытался сделать более определенные выводы, — врач снова вздохнул и скрепил пальцы в замок на животе. — Пока что медицина бессильна, и остается лишь ждать и надеяться только на то, как организм перенесет все травмы.

— Сколько?

— Что вы имеете в виду?

Я повторила вопрос:

— Сколько ждать?

— Может быть, месяц или несколько. Может быть, год или два, может, пять, а может… — он запнулся, — можно ждать и до бесконечности. Повторюсь, в данном случае вряд ли целесообразно поддерживать жизнь, это вполне может растянуться на очень долгие годы. Потом человек очнется овощем, если конечно очнется, ему нужно будет заново учиться говорить, ходить, — в общем, совершать даже самые базовые действия, но никаких гарантий, что он вообще сможет это делать.

Нет, не больно. Сил нет даже на это.

— И зачем вы мне это говорите?

— Понимаете, его отец, он… Очень переживает, и не захотел даже слушать меня, может быть, хоть вы сможете на него как-то повлиять. Вы ведь должны меня понять, вы молодая, красивая, а ожидание может растянуться на много лет вперед. Вы ведь и сами не захотите потратить свою молодость на это. Его лучше отключить от аппаратов, так будет лучше… для всех.

От услышанного мной только что дрожь электрическим разрядом пробежала по телу. Меня захлестывала ярость, и хотелось накричать на этого мужчину в тошнотно-бирюзовом костюме и до невозможности белом халате, сливающемся с цветом стен, который корчил из себя сочувствие только потому, что это, наверное, входит в его работу. Для него человек — лишь имя и диагноз, он не знает, не понимает, что за историей болезни кроется настоящий, живой человек. Но кричать было нельзя, плакать — наверное, тоже, и в который раз за сегодня я, уверенная в том, что ни за что не смогу, сдержала подступающую истерику.

— Сами понимаете, это решать не мне и уж тем более не вам, — лицемерно-вежливая улыбка появилась на моем лице. — Я полагаю, что отец Константина платит достаточно, чтобы вы поддерживали его жизнь столько, сколько потребуется, даже если на это уйдет не один десяток лет, — и когда я успела стать такой сукой?

— Ну, как говорится, человек полагает, а бог располагает, — начал оправдываться врач.

— Вот именно. Можете полагать что угодно, но никто не станет собственноручно выбирать смерть близкого человека, и знаете, это абсолютно нормально, — все чувства куда-то улетучиваются, и на их месте остается лишь пустота. — Повторюсь, решать не вам. Пока вы получаете деньги на поддержание его жизни, вашим делом остается как раз поддерживать эту жизнь, а не раздавать бесполезные в этом случае советы. Вам никто не давал на это права, — а может, я всегда ей и была.

— Кажется, вам пора, — заметил врач. — Вход в палаты реанимации закрыт, вам вообще запрещено сюда входить.

Снова выдавить из себя лицемерную улыбку, это ведь так просто.

— Пять минут, и я пойду, — я снова повернулась лицом к больничной койке.

К моему удивлению, возражений не последовало: только еле слышно хлопнула за моей спиной дверь палаты. Как же, черт возьми, справиться? Меня и впрямь очень обеспокоили слова врача, ведь он, можно сказать, прямым текстом заявил, что лучше всего отключить Костю от аппаратов, по сути собственноручно его убить? Говорит, шансов практически нет, а еще людей лечит. Да что он вообще может знать? Шансы есть всегда, это я тоже знала очень хорошо: мне говорили, что я выжила только каким-то чудом, не иначе.

Я никогда не разбиралась в подобном, но либо дело в разных принципах работы системы здравоохранения, либо мое состояние было более утешительным, либо характер моих травм был другим. Главное — что он всё-таки жив, а денег на лечение достаточно, но врачи, видимо, плохо работают, как будто не понимают, насколько важно, чтобы он выжил. А может быть, даже всё возможное не приносит никаких результатов?

Я подошла еще ближе, присела на корточки перед кроватью — ни намека на стул в палате всё равно не было — и легонько сжала Костину руку.

— Я знаю, что ты ни черта из этого не услышишь, но это ничего. Мы тебя вытащим, вот увидишь, — от прикосновения губами на его ладони остался красный след от помады. — Я люблю тебя, — произношу впервые и сама пугаюсь этих слов и тех чувств, что за ними стоят.