Продолжать не решаюсь, да и это совсем не нужно: мы с Талей понимаем друг друга с полуслова.

— Может, и правда к лучшему, — на выдохе признает сестра. — Хотя бы есть, кому позаботиться о Женьке: я заберу его, как только уладим все вопросы, а то даже неловко: бабушке из-за этого пришлось отказаться от учеников.

Я скептически выгибаю бровь.

— Бабушка продолжала работать, потому что ей было одиноко. Ужасно, наверное, жить одной в пустом доме, — снова кошусь в сторону воздвигающихся теплиц. — С Женькой ей скучать не приходится, — перевожу взгляд на младшего братика, который увлеченно копается в песочнице.

— Научить бы его полоть землянику, — вздыхает Таля, удрученно глядя на еще не обработанные ряды кустиков.

— Не топчет — и ладно, — улыбаюсь, глядя на мелкого, — я помогу.

— А георгины?

— Ну их, — обреченно махаю рукой, — никуда не денутся.

Мне и самой, вообще-то, должны были помогать, поэтому клумбы — не только моя ответственность. Яна Яхонтова, забросив высадку цветов на самом начальном этапе, убежала «всего на минутку», и с тех пор я видела ее только издалека, когда она, хохоча над очередной шуткой Ника, проходила с ним по цветущему саду в поле моего зрения.

Поначалу мне казалось, что Яна не поехала с родными на дачу, чтобы немного передохнуть от ухода за Дементием Кирилловичем, но их отношения с Ником развивались так стремительно, что сомнений не было: Яна осталась ради него.

— Зато хотя бы шарахаться друг от друга перестали, — подмечает Таля, проследив за моим взглядом.

— И Ник наконец-то начал улыбаться, — добавляю я, — и перестал бросаться на людей. Только Костя теперь в одиночку сражается с картошкой, — злобно шмыгаю носом, — а он и так заикаться начинает, когда слышит про огород.

Намекнуть бы бабушке на перерыв, потому с утра до ночи упахиваться на грядках способна только она. Мы бы с радостью наняли сюда бригаду специалистов по огороду и целый отряд садовников, и не пришлось бы корячиться самим, но для бабули огород был чем-то вроде отдушины, и она пыталась привить это и нам — надо сказать, безуспешно, потому что никто из нас заниматься этим не любил. Но помощь бабушке была неизменно святым делом, а огород — семейной повинностью, поэтому пришлось отдуваться.

Нас бы точно замучила совесть, если бы мы приехали только на ужин. Костю без конца смешило, что сначала мы сами предлагаем помощь, а потом сами же ищем способы схалявить и отделаться от копания в земле, но было в этом занятии что-то бесконечно душевное, и иначе как будто нельзя.

— Пошли заварим чай, — сама предлагает Таля, стягивая перчатки. — А то еще немного, и запах чесночного раствора не выведется до самой старости.

С недовольным видом сестра похожа на нахохлившегося голубя, и меня невольно пробирает на смех.

— Скажи спасибо парням, а то сейчас копались бы в картошке и возводили бы парники, — Костя и Дима самоотверженно взяли на себя всю самую тяжелую работу, и то, что досталось нам с сестрой, в сравнении с этим казалось сущей мелочью.

В ответ на это, тихо взвыв, Таля поднимается в дом, но на кухне уже вовсю хохочет, наблюдая из окна за Ником и Яной: бабушка заметила, что они отлынивают. Решив не отвлекать, я сама ставлю чайник на плиту — как давно я это делала последний раз? — и достаю из шкафчика два больших заварника и коробку с чаем.

После нападения на офис наши медики всерьез думали над тем, чтобы вернуть мне курс успокоительных, но я сразу отказалась: чувствовала, что в таком состоянии снова не смогу соблюдать дозировку и сорвусь, постоянно увеличивая количество выпитых за день таблеток. Гробить легкие, выкуривая больше пачки в день, было понятнее и привычнее, но доставать сигареты при бабушке не хотелось, а Костя был слишком занят, чтобы меня прикрыть, но за этот месяц я уже научилась определять приступы апатии, когда они были еще на подходе.

Чтобы быстрее справиться с очередным, я бесцельно брожу по дому и думаю, куда же меня завел выбранный путь. Елисеев мертв, мы контролируем почти весь город: этого не смог добиться не то что дядя, а даже дедушка. Пусть и не так, как планировали, но мы все же сделали то, что никому до нас не удавалось.

А кольцо, найденное в офисе, оказалось очередной подделкой.

Дементий Кириллович, изучив его, поздравил нас с тем, что все дедушкины тайники мы нашли, и остался только подлинный перстень. Я совсем запуталась: осенью он говорил про семь колец всего или семь копий? Старый мастер не признавался, а может, и сам не помнил уже, только лукаво щурился на меня и твердил, что он ничем больше не может помочь, а главная ценность всегда была со мной. Я не очень поняла, почему именно со мной, ведь семья — это про нас всех, но не спорила. Подлинное кольцо мы все равно не нашли, да и стоило ли его искать, если мы справились с Елисеевым и сами? Его сгубила как раз маниакальная одержимость перстнем и сокровищем, которое он открывает, а нам оно было вроде как ни к чему: не бедствовали.

Разве что в глубине души по-прежнему жило любопытство: что же за последняя загадка, ведущая к большому тайнику на этом участке, и где все-таки настоящее кольцо? Никакой подсказки в дедушкином кабинете не было.

Совершенно разбитая, я случайно забредаю в бабушкину комнату. В ней почти ничего не поменялось с тех пор, как я заходила сюда последний раз: все те же шторы, наполовину задернутые, те же заставленные всевозможными мелочами полочки, прибитые к стенам, тот же шкаф с зеркалом на дверце, те же фотографии в рамках на пианино. Раньше на крышке лежали какие-то книги и письменные принадлежности, но теперь осталась только пара альбомов с нотами: наверное, бабушка играла для Женьки. Бабушка училась в музыкальной школе, и мама тоже, а затем и я, но потом забросила, предпочтя гитару.

Ведомая внезапным порывом, я открываю крышку и невесомо провожу пальцами по клавишам. Может, попробовать сыграть? Как назло, училась я через пень-колоду, а нотная грамота давно забылась за ненадобностью, и я не могу разобрать в альбомах ровным счетом ничего.

Наверняка я могу что-то и просто так, по памяти, ведь заученное наизусть должно было где-то отложиться, как это было с гитарой, стихами и книгами. Усевшись на стул поудобнее, я прикрываю глаза и воображаю, что вокруг меня — не бабушкина спальня, а зрительный зал с комиссией, и нужно играть на экзамене: наверняка я сдавала в музыкалке хотя бы один, и вспоминать его необязательно, достаточно просто представить.

— Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та, та-та-та-та, та-та-та-та, — напеваю себе под нос мотив «К Элизе». Ми, ми бемоль, ми — пальцы сами нажимают на нужные клавиши, и я боюсь даже посмотреть на них, чтобы не спугнуть и не сбиться.

Чайник, наверное, уже давно вскипел, и за шумом свистка меня не слышно — как и я не слышу здесь ничего, кроме плавной мелодии. Вместо продолжения пальцы сами начинают играть вступление по второму и третьему кругу, но это ничего, мне вполне хватает. Музыка, всколыхнувшая и переворошившая все чувства, уходит из-под пальцев, затихает, оставляя после себя горящее сердце и щемящую пустоту. На глаза наворачиваются непрошеные слезы, и на этот раз я даже не могу найти причин: гитара, к которой я вернулась все-таки, пока вынужденно торчала дома, — и та порой не вызывала столько эмоций.

«К Элизе» мама часто играла на пианино, и мне вдруг видится семейный вечер, и что-то назойливо вертится вокруг самого важного, вот только я не понимаю: суть ускользает, и я улавливаю только туманные и размытые обрывки мыслей и чувств. Что-то до боли знакомое, но давно забытое — что?

Если верить рассказам, которые передавались из поколения в поколение, перстень с редким большим гранатом подарила нашему предку сама императрица Елизавета Петровна. Елизавета — Элиза — дальше нить рассуждений теряется, обрывая только начатую логическую цепочку. Может, и нет в этом никакой связи, если не считать того, что на пианино, наверху, стоит музыкальная шкатулка с той же мелодией, а рядом с ней — небольшой ларец с бабушкиными украшениями, где мы с Талей и нашли первое кольцо.