— Всё в порядке, — заверяет он, — только твой отец наверняка был не таким, как мой.

— Да, ты прав, — закусив губу, я опускаю взгляд, но тут же поднимаю обратно, смотрю вплотную. — Только ты своего еще можешь обнять, а я уже нет.

От ответа одноклассника спасает только оглушающая трель звонка, и мы бежим в кабинет со всех ног, потому что за опоздание химичка нас обоих вздернет на длинной страшной лампе, висящей над ее столом, и скажет, что так и было. Таких последствий лучше не допускать: в прошлый раз даже Косте не удалось меня отмазать.

Что-то внутри обрывается и камнем падает вниз, когда в начале урока объявляют, что тетради с домашним заданием сегодня соберут у всех. К такому мы готовы не были, и может, мне стоило просто прогулять? Но бежать уже поздно, и краем глаза я вижу, как Артем объясняется с химичкой. Надежда, что всё обойдется, гаснет пропорционально тому, как хмурится Алла Федоровна и насколько зловеще мигают отблески ламп в стеклах ее очков.

Я даже сделать ничего не могу, мою тетрадь уже давно забрали. Даже если сейчас поднимусь и скажу, что сама сперла у Смольянинова домашку, чтобы выдать за свою, — химичка не поверит, и будет только хуже: Артем уже наговорил столько, что станет сразу понятно, что он сам отдал мне тетрадь.

Из школы я сегодня ухожу с пятеркой по химии и замечанием за неподписанную тетрадь. Артем — с двойкой и пометкой «не выполнил д/з» в дневнике.

Следующим утром я прихожу с чувством вины за одноклассника, а Смольянинов — с жутким синяком на всю скулу. Сначала я думаю, что к нему после уроков опять прицепились какие-то мутные ребята, но по тому, как он отводит взгляд, понимаю: отец. Господи, да он совсем с ума сошел.

— Мне жаль, я не хотела, чтобы так получилось, — подбегаю к нему на первой же перемене и отчаянно надеюсь, что мои вполне стандартные извинения не прозвучали неискренне. — Слушай, давай я сама подъеду к нему и всё объясню, — предложение очень рискованное, и за такое я точно огребу, в первую очередь от Кости: Таля до сих пор не выходила на связь, и перепуганный парень сегодня вообще собирался не пускать меня в школу, но оставить Артема с такой несправедливостью — просто невозможно.

— Да отцу неважно, — морщась от боли при каждом слове, объясняет одноклассник. Пожалуй, и правда друг. — Я тоже не собираюсь больше возвращаться домой.

Черт возьми, как же знакомо. Только мой побег был спонтанным необдуманным решением, а Смольянинов, похоже, прожил с этой мыслью не одну бессонную ночь и не один домашний скандал.

— Знаешь, я тоже из дома уходила, — улыбнувшись тому времени, вспоминаю я. — В прошлом году, в мае, я ведь не уехала в Лондон, как всем сказали, я сбежала в Верхний Тагил, — пожалуй, это был один из самых неудачных и непродуманных побегов в человеческой истории. — И волосы тогда же отрезала. Правда, меня в Верхнем Тагиле всё равно быстро нашли, но я и оттуда сбежала, отправилась автостопом по городам, — если бы была возможность, я бы еще раз это повторила, пожалуй.

— А потом? — с нотками безысходности спрашивает Артем.

— Потом вернулась в Москву, поселилась тут с одними ребятами, которые время от времени выполняли заказы для нашей семьи. Получается, прямо у своих под носом, но меня не нашли бы, если бы не пара случайностей, — пара случайностей и то, как я сходила с ума по Косте. Если бы не последнее, вряд ли бы я вообще когда-нибудь снова переступила порог бабушкиного дома.

Смольянинов слушает заинтересованно, выспрашивает подробности вроде того, как мы зарабатывали и как я вообще выживала без денег, которые посеяла где-то в автостопе. Теперь, спустя больше полугода, ощущается это так, как будто я рассказываю какую-нибудь добрую волшебную сказку, конец которой будет обязательно счастливым, потому что по-другому просто не бывает.

Почти сразу, как я это осознаю, горло сводит спазмом от мысли о Зое. Я знаю, она была бы счастлива знать, что у нас всё хорошо, а еще прекрасно понимала, на что идет. Зоя не была ведь спонтанным человеком-порывом, как я: она всегда продумывала всё наперед, да и для своего возраста была взрослее многих, кому за тридцать. И всё равно неправильно умирать вот так, в пятнадцать лет. Ей никогда не будет ни восемнадцать, ни двадцать, ни пятьдесят; она никогда больше не приготовит на всех ужин и не укроет одеялом Диму, снова заснувшего на кухне за планшетом; она никогда больше не засмеется и не скажет больше никаких мудрых двусмысленных слов, от которых всё миропонимание выворачивается наизнанку.

Ничего из этого Зоя по прозвищу Пересмешница больше никогда не сделает. Но мы будем. Иначе потом, когда встретимся на том свете, она нам точно этого не простит.

— Тебя дома ждали всё это время, — утверждает Артем, выдергивая меня из потока мыслей. На немой вопрос, застывший в моих глазах, он отвечает сразу же: — Тебя невозможно не любить, и семья у тебя хорошая, — за горечью не слышно ни тени зависти или обиды.

— И тебя любят, Темыч, — надо же хоть как-то подбодрить. — Просто твой отец, наверное, не знает, как это делается.

Смольянинов вздыхает.

— Да знает он всё, просто ему наследник нужен, а я вообще на это место не подхожу. Знаешь, я всю жизнь хотел тихо быть за кулисами, или хотя бы на вторых ролях, но меня всегда пропихивали на первые, — с тоской делится он. Такими откровениями не разбрасываются обычно, поэтому я стараюсь запомнить каждый момент.

— И что ты будешь делать?

— Школу вряд ли удастся закончить, да и мне не нужно. Сначала в Питер, у меня там друг живет, а потом — армия, я на контракт пойду, в разведку, — беззаботно сообщает одноклассник.

Господи, как же это легко и просто звучит.

— Лучший? — пока Смольянинов не задал вопрос, поясняю: — Друг.

Он улыбается.

— Если бы не ты, сказал бы, что единственный.

Внутри сердце отчаянно колотится, отстукивая по ребрам бешеный ритм. Не может же быть, чтобы он взял и просто так уехал, этот одинокий несчастный парень, который в этой жизни всё никак не найдет своего места. Несмотря на то, что погулять мы так ни разу и не сходили, но хорошо общались с того самого момента, как в десятом классе Артем попросил меня помочь в краже классного журнала. Я ловлю себя на мысли, что не хочу, чтобы он бросал школу и уезжал навсегда.

Позвать бы его к нам, куда Смольянинов-старший точно не сунется, но это может означать подрыв сотрудничества, и такое решение следует обсудить в семье.

— Только ты пока не уезжай, пожалуйста, — прошу в надежде, что он прислушается.

На удивление, Артем не спорит, соглашается сразу.

— Хорошо, до совершеннолетия подожду, — кивает он. — Но только потому, что ты попросила, — по тону я так и не смогла понять, шутит одноклассник или нет.

Мне еще предстояло придумать, чем помочь Смольянинову, а весь урок английского я потратила на размышления о Тале. Куда сестра могла запропаститься? Если вспомнить, она нередко прогуливала занятия, да и дома не ночевала так же часто, просто об этом никто, кроме меня, не знает. То есть для нее всегда было вполне нормальным уйти в загул на пару дней, но сейчас мы не можем себе такое позволить ради общей безопасности. Она ведь не стала бы так нас пугать?

Чутье подсказывало, что с сестрой всё хорошо, просто ей, как кошке из сказки, всегда нужно было время от времени гулять самой по себе. Хоть бы меня предупредила, что ли. Здравый смысл бил тревогу, параллельно напоминая, что мораторий действует еще сегодня, завтра и даже послезавтра, и Талю не могли похитить или напасть на нее: эти законы соблюдает даже Елисеев, а расплата за их нарушение слишком велика.

С другой стороны, если бы он сорвался, ничто не мешало бы нам собрать все силы и вступить в открытое противостояние. С третьей — в этом уравнении было слишком много неизвестных, чтобы лезть в драку очертя голову. На кону стояло слишком многое, и на данном этапе я предпочла бы безопасность семьи.

Когда я пью очередной кофе, окопавшись документами в Костиной приемной, сестра как ни в чем не бывало на всей скорости влетает ко мне. С минуту я ошарашенно смотрю на нее, а потом замечаю восторженный блеск в зеленых глазах и ошалело-рассеянную улыбку до ушей. Нет, настолько счастливой Таля даже после свиданий не выглядела.