— Я не верю, — жалобно скулю.

— Ее нет. Но! — Костя вдруг обхватывает мою шею, подложив под подбородок пальцы, сильно задирает голову и с нажимом гладит проступившую гортань. — Но есть работа и верность клятве. Не нравится слова «клятва», «обет» или «зарок», тогда заменим их на что-то более рентабельное. Ликвидное по смыслу. Например, «обещание». Как ты на это смотришь? Возражения есть?

— Да. То есть… Н-н-н-нет.

Одной рукой, той, на которой топорщится мужское обручальное кольцо, он развязывает мой халат, подключив вторую, неспешно раскрывает полы и стягивает легкую одежду с моих плеч.

Я всё перетерплю! Не больно, не больно, не больно… Аб-со-лют-но! Мне очень хорошо. Хорошо, когда он теплым и шершавым языком проводит по натянувшейся от напряжения шее. Приятно и чуть-чуть щекотно от бережных покусываний ключиц и мочек моих ушей.

— Я помню про защиту, — как будто в отдалении шипит, а затем шуршит фольгой.

Все слышу и осознаю. Он разворачивает меня к себе лицом и подхватив под ягодицы, высаживает на гладкую прохладную поверхность, на которой я вспотевшей обнаженной задницей, как это ни странно, совершенно не скольжу.

— Смотри на меня. Открой глаза! — приказывает, раздвигая мои ноги.

— Я люблю тебя, — еле слышно говорю, шепчу, как заклинание, когда прошу о милости и жду момента, в который он силой протолкнет в меня себя. — Неправда! Ты врешь. А я тебя люблю.

— Вот так! — проникает сразу на всю длину и до упора.

Я вскрикиваю, сильно морщусь и унизительно пищу. Но все-таки скрываю боль, лицом уткнувшись в двигающееся сильное плечо.

— Ш-ш-ш-ш, — талдычит мне на ухо, пока распахивает мое сжавшееся и сведенное судорогой нутро.

Больно! Больно, когда вот так. Так жестоко… Невыносимо… Трудно… Тяжело… Мучительно… Противно.

Отвратительно и мерзко, когда тебя имеют, трахают, как латексную куклу, без любви и ласки, зато с тем уважением, которого я не хочу. Меня дерут, грубо раздирают, жестоко разрывают внутренности, впоследствии рассчитывая на откровенные беседы и обсуждения того, через что нам предстоит пройти, чтобы вырастить сынишку, за которого мы с ним теперь в ответе. Я не хочу…

Его движения резки, остры, стремительны. Я всхлипываю и стону, но все равно играю в наслаждение. Впиваюсь пальцами, проникаю короткими ногтями ему под кожу, щипаюсь, ерзаю, пытаюсь выскользнуть, но вместо этого еще сильнее насаживаюсь на его огромный член.

«Мне больно» — без слов дыханием хриплю. Вот так, о том, что мне не нравится, открыто мужу говорю!

«У нее есть ребенок! Как тебе такое преимущество перед нами? Это дети, Костя. Только их наличие возносит женщин на вершину жизненной цепочки и позволяет им парить под небесами. Причем пол чада совершенно не имеет значения. Они, стервы, никогда не остаются в одиночестве. Ни-ког-да! Стакан воды и десять процентов к пенсии от сына или дочери у них всегда в кармане» — жесткие слова всплывают словно кадры старой киноленты с четким, хоть и пьяным, хреном в главной роли. — «Они плотью не живут, у них на кону только сердце и, конечно, чувства. Любят, ненавидят, изображают безразличие, уничтожают или воскрешают. Без разницы! Во всем, что только перечислил, стервы, как в соляной кислоте, спокойно растворяются. Кто еще, скажи мне, способен на такое?».

Он — точно да! Я — стопроцентно нет! Потому как больше в этом не нуждаюсь. С меня, похоже, хватит. Сейчас дышу, живу и тихо-мирно этой жизнью наслаждаюсь.

Вращаю, прижимая пальцами к стеклянной столешнице помятый лист стандартного альбомного формата, на котором изображен мужчина с карими глазами и закрученным, как у свиньи, хвостом, с парой рук и ног, и теплым морем за его плечами, встречающимся с красным солнцем на бесконечном горизонте, где-то там, за облаками. Потрепанный тремя годами единственный подарок от сына бывшей, который я храню здесь, в главном офисе, в первом ящике рабочего стола, как истинную драгоценность.

Медовый месяц… Мой третий за весь половозрелый срок. Молодая женщина, мелкий сын и здоровый дом — большая чаша грязненьких секретов и нерастраченных возможностей, о которых я когда-то грезил, но за ненадобностью с недавних пор забил. На моем столе в рабочем кабинете стоят две небольшие рамки, в одной из которых находится фотография с хохочущим мальчишкой, задравшим ножки и высунувшим в слюнных пузырях язык, а во второй предусмотрительно разглажена денежная память о том, что было год назад с девчонкой, на которой я сейчас, уже неделю как, женат.

— Приятно осознавать, что я выполняю роль молчаливой мебели, но все же надеюсь на твое внимание, босс. Я дорог или в моих услугах этот Красов больше не нуждается?

— Я слушаю, — ухмыльнувшись, отзываюсь. — Очень внимательно, между прочим. Говори.

— Понятно, — моих ушей касается злобное шипение и чересчур глубокий вздох. — Выйти?

— Саш? — останавливаю рукоблудие рисунком и поднимаю на него глаза. — Ты завалился в мой кабинет и протираешь здесь штаны. Или говори, или молчи. Или сиди, или выметайся. Другого не дано. Я предложил варианты. Что выберешь, Фролов? Решил надуться и залезть в бутылку?

— У тебя испортился характер, Красов, — как умудренный опытом старик, дружок качает головой. — Рискну предположить, что это внезапно подоспевшие последствия черепно-мозгового приключения. Ты хмурый, все чаще злой в любой рабочий день недели, и только лишь по пятницам становишься придурком, который мотивирован, хрен знает чем, на то, чтобы извести меня эрудированным турниром, на котором есть только «он», «он», еще раз «он», а остальные — полуграмотные звери. Сегодня, между прочим, эта встреча отменяется. У меня, спасибо тебе, великий Господи, из небытия восстали планы.

Сказал бы проще:

«Я решил спетлять. Котян, какие возражения?».

— Что ты хотел, Фролов? — откидываюсь на спинку кресла, закрыв двумя руками чему-то улыбающееся лицо, растираю кожу влажными ладонями.

— Два или три вопроса, босс.

Всего-то? Бюджет? Дебет-кредит? Нулевое сальдо и командировочные расходы?

— Слушаю, — убираю руки от лица, опустив их на живот, сцепляя пальцы, формирую крепкий и живой замок.

— Как жизнь молодая?

Это первый? Он напросился, а я, пожалуй, загибаю.

— Потихоньку, — спокойно отвечаю.

— Скалишься, как идиот.

— Наверное.

— Это не вопрос, это утверждение. По всем признакам ты ни о чем не сожалеешь.

— С чего бы? — плечами пожимаю. — Тимка, Тимка, Тимка. Гляди! — принимаю устойчивое положение, повернув к нему фото сына, тычу пальцем в детский нос. — Похож?

— Не вижу сходства, если честно.

— Не вредничай, писюша. У него мои глаза и проступающие ямочки на щечках, когда он улыбается. А за нехорошие слова я изгоняю тебя из круга милых приближенных, вращающихся вокруг меня исключительно на долбаном доверии. А Ромка, значит, будет крестным папой. Сын — моя копия. На этом разговор закончен.

— Крестную маму не забудь. И потом, — Сашка грубо хмыкает, — давно ли ты стал таким нежным, отче? Женитьба повлияла, и ты поплыл?

— Не беспокойся, все под контролем. Юрьев, сказал, что почтит за честь и, естественно, не возражает. То есть до этого я не был нежным? На это намекаешь?

— Ты был мужиком, которому наставила ветвистые рога одна, — прокашливается, подбирая нужные слова, — блудница. А сейчас…

— Раздражаю?

— У тебя, похоже, рай в штанах.

— Сашка, отвали с такими бестактными, припорошенными сальностью, вопросами. Мне кажется, вернее, тон твоего голоса и мысли, которые ты транслируешь, выдают нервозность и слабенькую зависть.

— Я тебя, боссик, заверил, что не имею привычки завидовать женатым мужикам. Но, если честно, девочка понравилась. Она хоть и твоя жена, но глаза-то ты мне не выколешь. Смотреть на это чудо я могу без спроса и оплаты за экскурсию.

Ему бы моментально успокоиться, пока новоиспеченный экскурсовод рога и «карандаш» не обломал.