— Эй! Цыпа? Ты чего? — приоткрыв один глаз, смотрю сквозь густой туман на всхлипывающую, меня почти похоронившую жену.

— Ты спишь на пляже. Ты…

— Прости, — ладонью оттолкнувшись от песка, приподнимаюсь, чтобы оглянуться. — Который час? Чёрт! Жена, а ты как тут оказалась?

— Я пошла за тобой. Искала-искала. Что с тобой? Весь в песке, мокрый, грязный. Что ты…

— Ася? — обхватив её затылок, подтягиваю ближе, пока не встречаюсь своим носом с заплаканной щекой. — Ты испугалась, что ли?

— У тебя голова болит? — хрипит и воет, изображая банши. — Нездоровится?

— Я тебя люблю, — буравлю лбом ей переносицу. — Тебя, тебя, тебя! Люб-лю…

«Ты просто для неё не тот, мой мальчик. Не смей кого-то обвинять, что не заладилось, что не срослось, не склеилось — распалось, разошлось. Отпусти и живи. Живи дальше, смейся, развлекайся, ищи, не останавливайся, чтобы дух перевести, знакомься, дружи, встречайся… Она ведь ждёт! Малышка, барбосёнок, ждёт. Я уверен в том, что будет на твоей широкой улице большое счастье. Мы посмеемся над этим, парень! Не прекращай попыток. Не скули и не дави на жалость. Будь сильным…».

«Я не слабак!» — тогда кричал ему в лицо, закрыв глаза.

«Ты не слабак! Нет, нет, нет… Но… Ты самый лучший, Красов» — понизив громкость, он то и дело переходил на заискивающий, жалкий тон. — «Ты будешь счастлив, парень. Я это знаю! Вижу! Веришь? Понимаешь?»…

— Какой ты холодный? — лёжа на боку, Ася сильно обнимает моё тело. — Прижмись ко мне.

— С удовольствием, — будто в опьянении нахожусь, лениво, с неохотой отвечаю. — А если осторожно потрахаемся? Цыплёнок? Дай поцелую шейку, — шурую носом за женским ушком, прикусывая мочку, в которой почему-то нет серёжки. — Я быстренько и очень бережно. Взрыхлю неглубоко. Согласна?

— Иди ко мне.

— Это значит «да»? — теснее прижимаюсь, упираясь пахом ей в живот. — Ты в пижаме, что ли? А ну-ка, всё снимай! И если я в тебя влюблён, то виноват…

— Синий лён! — заканчивает за меня. — Нет, ничего не будет. А это значит, что у тебя какой-то бред. Осторожно! — со звонким писком взвизгивает.

— Что случилось? — невысоко приподнимаюсь, чтобы посмотреть.

— Тимку задавим! — указывает взглядом на маленькую горку, которую мы с ней окаймляем.

Ребёнок дремлет между нами, разжёвывая в определенном ритме соску, и ни о чём таком, возможно, плотском, и не помышляет.

— М-м-м, — заваливаюсь на спину, но рук не разнимаю.

— Ты заболел?

— Да, — сглотнув, спокойно отвечаю.

— Поедем домой? Нужно в больницу? Костя…

— Не хочу лечиться, Цыпа, — мотаю головой и пялюсь в потолок.

— Как же…

— Это несмертельно.

Это долгожданно! Неожиданно, конечно. Но когда-то мне обещано и всегда желанно.

— Зачем ты пошёл к морю?

— Поплавать.

— Поплавал? — выставив локоть, она устраивается на своей руке.

— Ну-у-у, — кривляюсь.

— Я очень испугалась.

— Я вырос здесь, женщина. По морю хожу, как каравелла.

— Что?

— Ничего. Спи уже, а то… — сую под нос ей руку со скрюченными в когти пальцами.

— Не страшно! — фыркает и так же, как и я, заваливается на спину. — Но я испугалась, что потеряла тебя.

— Напрасно! — повернув лицо, через спящего Тимошку ей шепчу. — Ася? Ася? Ася?

— Что?

Встречное движение. Зеркальный жест. Её заплаканные, но ясные, будто бы слезой умытые глаза. Светлая кожа, белый локон, свалившийся на высокий лоб, длинная шея и сильно выступающая ключица, голубая венка, неровный пульс и обручальное кольцо на правом пальце, которое она сразу приняла, а я не стал ей дважды повторять.

— Повлияй на свою подругу, Цыпа, — зачем-то вспоминаю о Фролове.

— А?

— Инге придется делать предложение одному прекрасному человеку.

— А? — Ася убирает волосы, попавшие ей в глаза.

— Он больше не будет предлагать, потому что считает её умной, ответственной, решительной и — я, конечно, не могу в подобное поверить — доброй.

— Кто? О ком ты говоришь?

— Саша признался твоей подруге в настоящем чувстве и подарил кольцо в надежде на то, что та согласится стать его женой.

— И что?

— Терехова отказала.

— Значит…

— Ни черта не значит, — подаюсь на неё. — Слышишь? Это первая попытка. Мяч на её половине, за ней удар. Пусть…

— Костя, ты пьян? — уложив ладонь, гладит сильно напряженную скулу. — Это странно, но…

— Её отказ продуман, расчет понятен, решение взвешено и обсуждению не подлежит, но у неё есть шанс исправить то, что по недоразумению не сложилось. Сашка — выигрышный билет, Ася.

— Ты подался в свахи?

— Да, — опять укладываюсь на бок, загребая к себе сына, прикасаюсь к ней, терзая лёгким поцелуем розовые губы.

— Ну, хорошо. И что я должна делать?

— Придумай!

— Смеёшься?

— У тебя получится, — теперь я бережно сжимаю её шею. — Иди сюда!

Отец был прав, когда настаивал на возможном счастье. Вот же… Вот оно! А я ведь чуть не проморгал его.

Её… Её… Её, конечно!

Мою… И только! Мою любимую и долгожданную. Мою…

АСЮ!

Сегодня трудный день. Один из — вероятно! Насыщенный событиями, известиями средней тяжести, а главное, долгожданным возвращением домой. Ещё минут пятнадцать или немногим меньше, и я наконец-то уберусь из галдящего на все возможные голоса любимого офиса, по которому, чего уж там, весьма соскучился, пока находился в вынужденном «декретном отпуске» по уходу за непослушными — да-да и это не милая оговорка, язвительная шутка, долбаный цинизм или грёбаная ехидца — мелкими детьми; затем приеду на край света за любимым сыном и свяжусь с женой, старательно помалкивающей в нашем чате: то ли ей нечего сказать и нечем, как результат, похвастать, то ли она просто изощрённым образом испытывает моё терпение, которое, объективно говоря, любезно подготовлено и выставлено на старт с довольно крупной, красочной пометкой «На исходе!». Все нервы синеглазка вытрепала! Неполный день, а я уже на взводе: психически контужен, а физически, к чему уже, естественно, привык, неудовлетворён.

Пребывание в гостях, но, как это ни странно, в «нашем месте», сильно затянулось. Чего уж! Простой визит и вероятная побывка на семь тире десять дней заняли, как говорится, «до обеда — целый день». Двадцать восемь! Вот столько по времени я провёл со своей семьей на старом маяке, будто бы в родных стенах, однако в чужом по документам доме. Почти месяц мы спали с Асей на арендованных у Яра с Дашей простынях, продавливая телами жёсткий матрас двуспальной кровати на нижнем ярусе заброшенного навигационного сооружения.

Матвей Аксёнов, что очень, если честно, подозрительно, растерял набранную скорость, сбился с ритма и намеченного пути, отвлёкся на кое-что иное и, как результат, заставил своего босса кантоваться за высоким забором давным-давно заброшенной жилплощади. Не в том, конечно, смысле, что благоустроенное жилище опустело и поселило в своих недрах только звёзды, солнце, снег, дождь и с ног сбивающий свистящий ветер, а в том, что я напрочь отвык от того, что мы с женой творили там.

Нет-нет! Никаких взрослых глупостей или безудержного секса, на который мы пока с ней, увы, не получили письменного разрешения, или ещё какого-либо запрещённого по чьим-то меркам разгула, вкупе с извращениями и содомией, от чего, если откровенно, у Аськи к чёрту сносит крышу, и Цыплёнок полностью утрачивает разум и контроль от того, что видит, но не может, к сожалению или всё же к счастью, реализовать. Там, в отцовском старом доме, мы просто были самими собой, изображали аборигенов, играли в домострой — под настроение, и, облизывая от удовольствия пальцы, «кушали» любовь.

Спали до обеда, пока сын не заявлял о себе громким криком, бормотанием или толчками пятками в бортик своей маленькой кроватки, затем с ленцой и только вместе готовили полезный завтрак, который уже можно было считать обедом, ели на смотровой площадке, закинув почти себе за уши ноги, при этом уставившись на линию горизонта, разделяющую одну стихию от другой; затем спускались, отвешивая «рукоплескания» по задницам, стихийно собирали вещи и почти под вечер выползали на полноценную прогулку. По-детски размахивая руками, я показывал жене как будто стёршиеся из памяти, но всё еще присутствующие в реальности местные достопримечательности, водил её по секретным детским базам, словно по военным объектам, целовался с Асей, развалившись на стволе упавшего от старости и ветра дерева, шириной с мою фронтальную проекцию, намеренно лохматил ей прическу, теснее прижимал к себе и терпеливо, но всё же по-садистски, вероятно, затаившись и притихнув, ожидал, пока жена попросит о пощаде или выкинет под нос мне белый флаг. Не тут-то было! У Цыпы, по-видимому, высокий болевой порог. Она кряхтела, подстраивалась под мои тиски-движения, иногда специально подставлялась, жалобно стонала, но не от боли, а от наслаждения, и закатив глаза, подергивая всеми четырьмя конечностями, шептала, что хотела бы ещё…