— Почему тебя связали? — упершись лбом ей в переносицу, огромным наглым буром ввинчиваюсь в женскую коробку. — Пиздец, Цыпа! Что ты вытворяешь?

Я двигаю ресницами и, вероятно, щекочу ее, потому как Ася прыскает и отклоняется.

— Куда ты хотела уйти? Почему позволила с собой такое обращение? Это же… Это было против воли?

Твою мать! Какие глупые вопросы я задаю ей, хотя прекрасно знаю на них подходящие ответы.

— У меня, наверное, — я отклоняюсь и слежу за тем, как она по-детски мило подкатывает глазки и пытается растянуть на обескровленных — до такой степени они белые с заметным синим оттенком — губах, — произошло помутнение, Костенька. А Тима…

— Он здесь, здесь, здесь! Ася, приди в себя.

— Это седативные, — подсказывает мне соседка. — Они ей вкололи приличное количество подобной химии. А что было делать? Ваша Ася не давала ночью спать. Дежурные не любят, когда пациенты буянят и пытаются после сложной операции на своих двоих убраться в неизвестном направлении. Не страшно, скоро все пройдет. Она даже замолчала на, правда, не слишком продолжительное время. Горько плакала и в бреду, когда со сном боролась, звала маму. Вы бы привезли ее родительницу или…

У нее никого нет! Только я и сын. Еще, вероятно, набивающаяся в подруги Ольга, да мои ребята, если, конечно, не будет других поползновений.

— Не трогайте ее. Просто посидите рядом, побудьте с ней, — рекомендует женщина. — Пусть она отдохнет. Сейчас хоть чуть-чуть затихла, а то ревела белугой и билась мелкой птичкой.

Я все-таки стаскиваю наручник, удерживающий подрагивающую кисть и, забросив ее себе за шею, почти впечатываюсь лицом в основание женской шеи и грудины.

— Аська, ты бешеная цыпа! Курица ты, глупенькая.

— Да-а-а, — она на всё согласна.

— Иди сюда, — подтягиваю ближе, пропустив свои руки ей под мышки. — Вот так!

Жена, свесившись с кровати, лежит верхней половиной тела на моих плечах и тихо причитает:

— Я думала, что ты оставил меня, Костенька. Забрал Тимошу и забыл, вычеркнул, перелистнул страницу. Кто я, в сущности, такая, да? Молодая Цыпа? Но…

— Ты замолчишь?

— Но хорошо, что обманулась, — нет, не догоняет.

— Я нашел все твои заначки, Цыпа.

— Все? — а это еще что должно значить? — Что? — я так и вижу, как она сладко улыбается.

— Денежки на черный день приготовила? Подсуетилась, накопила, решила от меня слинять? Это, мол, для сына, еще чуть-чуть на ателье и даже поднакопила на адвоката и развод. Тебе не стыдно?

— Не-е-е-т, — пырснув, теперь жена задушенно смеется.

— Да-а-а-а, — а я ее копирую. — Только знай, предусмотрительная ты, женщина, я не намерен разводиться третий раз.

— А как быть? — толкается в попытке отклониться. — Костя, отпусти.

— Будем жить, как умеем, Красова. Подстроимся друг под друга. Найдем что-то общее, перезапустим отношения, но для начала ты должна поправиться. Я, кстати, переведу тебя в отдельную палату.

— Куда?

Да какая, на хрен, разница! Лишь бы подальше и с глаз долой, прочь от любопытных пациентов. А нас, похоже, кто-то обсуждает, потому как у меня горят уши и чешутся ладони, которыми я непрерывно глажу жарко-влажную обнаженную спинку. У жены раскрылась больничная одежда. М-м-м, как интересненько!

— Ты голенькая там? — шепчу ей в ухо, пока играю пальцами по нежной коже.

— Наверное, — Ася пожимает плечами, сдергивая больничную рубашку. — Костенька?

— Да?

— Ты не ушел?

— Нет.

— Не оставил?

— Нет, конечно.

— Теперь и умереть спокойно можно, — ластится, потираясь щекой по моей шее. — А Тимошка…

Он здесь, здесь, здесь. Все здесь!

Умереть хочет? Аж туда намылилась убраться?

Что за бешеная женщина!

«Минимум семь дней» — так же мне сказал этот врач? А сейчас что? Пошла как будто бы вторая неделя. Вернее, десять полноценных суток, как Ася находится в хорошо оснащенном стационаре — один и круглый ноль! А такое впечатление, что минула гребаная вечность и…

«Ещё три дня!» — если больше ничего неординарного не произойдет.

Отдельная палата, удобная кровать, телевизор, диван, два здоровых кресла, письменный стол — необходимый для моей дневной работы, удобный стул под беспокойный зад, зеркало в пол и вылизанное до блеска служебное помещение, где она могла бы привести себя в порядок: принять душ, сполоснуть лицо, почистить зубы, причесаться и снова стать собой.

Нет, нет и нет… Нет в наших отношениях наметившегося потепления. Вероятно, не стоит на этом пока заострять особого внимания, да только не выходит, пока ни черта не получается. Я так просто не могу. А почему? Да потому, что не пойму. Не пойму, что теперь не так, где свистит, где сифонит, где фонит, где болит и почему никак не заживает, а главное, где персонально я дал охерительного маху. Я ведь провожу с ней все эти дни, регулярно, да чего уж там, постоянно, и всё время доставляю сына, балую помалкивающую пациентку запрещенными продуктами, рассказываю, как проходят наши вечера с Тимошкой, однако предусмотрительно помалкиваю о том, что мы живем с ним в гостинице, здесь, неподалеку от больницы. Наш дом, из-за моего желания, а также из-за бешеного, почти неконтролируемого, рвения Аксёнова угодить своему любимому начальнику и секретной важности проекта, который я передал его строителям, превратился в место, непригодное для жизни, а уж тем более с мелким сыном.

Детская, игровая комната, наша спальня, мастерская для жены требуют от Матвея колоссальных усилий, физических затрат и просто-таки адского терпения, ведь я придирчивый клиент: и это мне не то, и это мне не так, а здесь неплохо бы подкрасить и сделать в точности, как я сказал…

— Вы уже сообщили Асе, Константин? — он заглядывает мне в лицо, при этом странно изгибает шею. — Сохранять молчание становится весьма проблематичным занятием. В конце концов, такие игры не предусмотрены должностной инструкцией медицинского работника, на какой бы позиции он ни находился.

— Разве это должен делать я? — прячу взгляд и отворачиваюсь от врача. — То есть я хочу… — теперь отчаянно пытаюсь откатить назад.

— Хм? Вероятно, я что-то перепутал, но, если не ошибаюсь, это ведь было Ваше желание, — хмыкнув, громко заявляет. — Видимо, Вы забыли? Скорее, даже жесткое требование. Вы лично настаивали на этом: били себя кулаком в грудь и заявляли, что подобное получится лучше у близкого ей человека. По Вашей просьбе мы молча наблюдаем за женщиной, оказываем необходимую помощь в послеоперационный период, что-то отменяем, что-то добавляем, иногда корректируем дозу и предоставляем все услуги. Она получает достойную терапию, помимо роскоши, которой Вы окружили её. Возможно, наши действия почти незаметны на фоне того, в чём пациентка здесь купается, но тем не менее. Десять дней, Константин. Оттягивать не имеет смысла!

— В этом, что ли, дело? — шиплю и диковато ухмыляюсь.

— В чем? — откинувшись на спинку кресла, доктор выставляет руки и упирается нижней частью своих больших ладоней в острый край рабочего стола.

— В роскоши? Что ни день, то очередной упрёк! Немодно жить в достатке? Я перешел Вам дорогу, что-то украл лично у Вас? Одолжил — нажился — не вернул?

— Я об этом не сказал ни слова. Моя просьба касается исключительно своевременного информирования пациентки о состоянии здоровья. Вы же зачем-то переводите разговор в другое русло. При чем тут Ваши финансовые возможности? Каждому свое! Свои судьба, здоровье, успех, достаток и размещение-люкс. Это ведь не основное. Скажите правду и пойдем дальше.

— Палата, в которую перевели мою жену, официально взята на балансовый учёт больницы?

— Да.

— Всё законно?

— Да.

— Мы задерживаем смену? У Вас есть желающие занять это место?

— Нет.

— Не вижу проблем и Ваши язвительные замечания относительно какой-то роскоши просто необоснованны. Чужие возможности застят глаза?