Слава Богу, Тимофей откинулся в переноске, пока мы добирались с ней домой. Барбос не расклеил глазки даже тогда, когда Николай вопил, как оглашенный:

«Поздравляю, голубки! Добро пожаловать! Черт возьми, а ведь мы вас уже заждались!».

Сосед дергал шнурки многочисленных хлопушек, пока мы выползали из машины, потом проходили почти маршем мимо каменного парапета, чтобы добраться до входных дверей, где нас действительно встретила ярко-алая лента, которую Ася аккуратно перерезала, а уж после мы шагнули внутрь.

— Ася?

— А? — она рассматривает обстановку. — Костя, это просто…

Я запечатываю женский рот жадным, чего-то алчущим, настырным поцелуем, стону ей в рот и направляю нас к кровати, на которой не намерен спать, по крайней мере, сегодня ночью, а дальше… Дальше — как пойдет!

— Цыпа? — на одно мгновение отрываюсь от её рта. — Аська? — громко прыснув, утыкаюсь ей в переносицу толоконным лбом. — Ты хоть название подобрала?

— А? — она обмякла и чересчур расслабилась.

Свесив тонкие ручонки и запрокинув голову, жена рассматривает потолок, вернее, то, что от него осталось.

— Это звёзды?

— Угу, — трогаю губами шею, прихватываю нежно, однако быстро и довольно резко.

— Они настоящие?

— Угу, — коленями встречаюсь с кроватным краем. — Вот так, — укладываю Асю на спину.

— Они живые? — она вытягивает руки, сжимает-разжимает пальцы, словно хочет пощупать огоньки, которые ей подмигивают через стеклянный купол.

Это атриум! Наш персональный световой «двор», о котором я когда-то мечтал.

— Костя, это ведь окно? Это настоящее стекло?

— Угу, — не спуская с неё глаз, отвечаю.

— А если снег, град, сильный дождь?

— Только это беспокоит? — осторожно раздвигаю свесившиеся с кровати ножки, становлюсь между ними, возвышаясь над женой. — Оно закаленное, более того, конструкция имеет покатую форму. Пласт не задержится, скатится вниз. Расчеты точны, а Матвей дотошный исполнитель. Аська, всё прошло проверку.

— «АСЯ»! — внезапно произносит, указательными пальцами выписывая собственное имя, соединяя гигантские, но холодные светила.

— Ася? — а я как будто не расслышал, специально задаю ещё разок вопрос.

— Ты спросил о названии. Помнишь? — теперь её глаза встречаются со мной, а руки направляются в простом желании обнять.

— Ты хочешь назвать собственным именем ателье? — накрываю её тело, а жена подтягивает согнутые в коленях ноги и, как в последний раз, с особой жадностью вцепляется мне в плечи.

— Это в честь мамы, Костенька! — еле слышно отвечает.

— Я… — упершись ладонями в матрас, немного отклоняюсь, чтобы рассмотреть её лицо, стремительно покрывающееся пурпурными пятнами. — Тихо-тихо. Перестань! Не плачь…

— Она прекрасно шила, но была самоучкой. Простая воспитательница. Педагогическое училище и колоссальный опыт, который она приобрела за годы раболепия в приюте. Анечка всегда покупала иностранные журналы, переводила оттуда выкройки, затем распарывала старые вещи и аккуратно, и очень экономно выкладывала чертежи на ткань. Мои платьица были от неё! Её марка, понимаешь? — смахнув противную, настырную слезу, говорит жена.

— Я этого не знал, — почти шепчу. — Цыпа…

— Я смотрела и училась у неё, а потом выпала возможность, которую я не смогла откинуть. Выучилась и получила диплом. Мама Аня мною гордилась. Я хочу, чтобы моё дело носило это имя. Ты не возражаешь?

— Из-за неё?

— Нет, — качает головой. — В честь неё!

Светлая бархатная кожа. Едва заметная розовая паутинка на обнаженной грудке, которую терзаю горячим дыханием уже на протяжении нескольких часов. Моей жене сегодня исполняется двадцать шесть годков. Как будто взрослая малышка! Ровно дышит, сладко стонет и, раскрывшись, закидывает согнутую в локте руку на подушку, полностью сползая на матрас.

«Тише-тише» — отстранившись, про себя шепчу. — «Жарко, да? Горячо, Мальвина? Закипаешь постепенно, синий лён?» — я опираюсь на свою ладонь.

Небольшой, идеально круглый, всегда отзывчивый на бережную ласку и наглые прикосновения, податливый сосок оживает при каждом выдохе, который я осуществляю нешироко раскрытым ртом. Облизываюсь, как настроившийся на внеплановую влажную жратву и без пищевых человеческих добавок сытый кот. Прищуриваюсь и наклоняюсь ниже. Теперь кончик моего носа встречается с мягкой, едва-едва раскачивающейся под её поверхностным дыханием вершинкой, на плато которой мне радуются неглубокие, прорезные рытвинки, откуда по божественному замыслу струится питательное молоко, когда женщина предлагает новорожденному грудь, на чём, как это ни странно, я тоже, как помешанный на плотском, заострён.

«С днем рождения, Цыпа!» — щекочу кончиком языка кожистый пятак. — «Порадуешь мужа благодушным настроением?» — целую, захватывая ареолу, и с чмокающим звуком отпускаю. — «Вот так!».

Сын крепко спит — я всё проверил. Тим с неохотой приоткрыл глаза, когда я заглянул к нему. Потом я наклонился, чтобы взять его на руки, в ответ ребёнок сладко потянулся и прильнул к моей груди. Почти одиннадцать месяцев. Уже большой. Я покормил его, потом, конечно, посидел с ним рядом, пока он снова не заснул.

Сейчас всего лишь шесть часов утра. Как будто идеальное начало дня. Последние мгновения загостившейся зимы, которая в этом году, как на грех, не спешит пока с нашим городком прощаться. Рыхлый снег, здоровые сугробы, замёрзшая морская кромка, стеклянный, скрытый подо льдом, песок и до костей пронизывающий ветер.

Оттолкнувшись, осторожно поднимаюсь и, не отводя от Цыпы глаз, двигаясь мягко, крадучись, расположившись к ней передом и став к стене спиной, направляюсь легкой поступью к большому креслу, в котором, как я недавно выяснил, весьма удобно наблюдать за спящей в неглиже женой.

Ася сводит ноги вместе, сжимает бёдра, пряча между ними гладковыбритый лобок, поворачивается ко мне лицом и сильно выгибает шею.

«Да чтоб её!» — смотрю на возбужденный член, таранящий свободные пижамные штаны и, ухмыльнувшись, подвожу глаза. — «Позже. Не сейчас. Закончим то, что начали. Потом! Потом с Цыплёнком порезвимся!».

В последний раз я рисовал, если мне не изменяет память, на последнем курсе в институте. В смысле — художественно рисовал, изображал по классике, так сказать, штудировал анатомический портрет. Специфика настоящей профессиональной деятельности не предполагает работу с ластиком и карандашом. Но с Асей — так уж произошло — во мне проснулась чёртова романтика, и потянуло на подобную херню, от которой я третий день торчу.

Именно столько по времени я её пишу. Стандартная бумага, дешёвый и простой альбом для школьного черчения или университетской инженерной графики, который по моей любезной просьбе приобрела недавно Лилия, когда выходила за пределы офиса на свой законный перерыв за бумажной чашкой свежесваренного кофе себе и беспокойному боссу, шепнувшему о своём желании на ухо. Сказал, а после подмигнул и попросил молчать о том, что происходит. Большая упаковка длинных и хорошо заточенных карандашей различной степени жёсткости, твёрдости и мягкости, дурно пахнущая химией податливая на изгиб в моих руках резинка в образе крепко стиснутого кулака с оттопыренным здоровым пальцем — мои друзья, на которых я целиком и полностью полагаюсь уже три дня.

Я прячу свой набросок в ящике письменного стола на рабочем месте, в тихом кабинете, в который дело не по делу заваливаются Сашка и Роман, когда я забываю про обязательную встречу на нашем лобном месте, чтобы о том о сём со стариками поговорить. Каждое утро забираю этот холст отсюда, уношу с собой, бережно уложив в огромную пластиковую папку, скрываю, чтобы Ася случайно не нашла того, что муж ей приготовил в довесок к основному подарку по случаю дня её рождения.

Коробка с широкой атласной, по цвету шоколадной лентой, в которой находится комплект элегантного и совсем не вызывающего нижнего белья, красуется сейчас, упираясь толстым краем в бортик каминной полки, напротив нашей с ней кровати, в которой тихо-мирно на боку покоится посапывающая сладко и размеренно бесстыжая жена.