— Бывшей, — честно отвечаю. Не хочу скрывать что-либо от неё. — Ась?

— Ты с ней сейчас общаешься? — прикрыв ладонью рот, тихо задаёт вопрос.

— Нет.

— Я мешаю? Оставить? — пытается подняться, я не позволяю, нажимая ей на близкое ко мне плечо.

— Это её отец, Ася. Мы…

— Я люблю тебя, Костя. Однако это слишком! — шёпотом кричит.

И я! И я тебя люблю, но…

— Отпусти, — она вращается угрём, взбивая пятками подстилку, ломает собственные рёбра, разрывая неосторожными движениями только вот заживший бок.

— Я тебя люблю, — шиплю и быстро наклоняюсь, чтобы нагло, дерзко, быстро, резко и стремительно запечатать жадным поцелуем искривленный злобой женский рот.

«Если действительно, по-настоящему кого-то любишь, то не сделаешь предложение второй раз. Дважды — это клиника, малыш! Для душевнобольных, возможно, неуверенных, взбалмошных и непостоянных, а также тех, кто любит подчинять и подчиняться. Повтор — унизительное действо, без привязки к полу. Да — да, нет — нет. И с признанием в любви тоже лучше не затягивать, чтобы потом не убеждать в том, что словечки вырвались случайно и, по всей видимости, неоднократно, как минимум, сто раз!» — так постоянно повторял отец, когда транслировал глубокомысленные изречения.

Дважды, означает, нет, а его сказочка про белого бычка — объективно адекватна? Хм! Как посмотреть, как посмотреть! Где раскопал эту чушь мой мудрый отче, почему считал, что подобная настойчивость — зло и профанация, а главное, зачем вворачивал, когда воспитывал, взращивал и что-то даже прививал? Хотите откровенно? Ну что ж, извольте! Я никогда не понимал сакральный смысл отеческого предложения. Как по мне, то за выбранную в жёны стоит побороться, возможно, насточертеть с признанием, а после напялить силой обручальное кольцо на безымянный женский палец…

— Отказала! — удерживая большим и указательным золотой некрупный ободочек с мелким камнем, прыская-хихикая, шипит Фролов, чьи плечи подпираем с Юрьевым вдвоём. — Чтоб её…

— Что это значит?

Я вижу, как Ромка подается вперёд, чтобы заглянуть в глаза язвительному феодалу.

— Я сделал предложение, старик. Что непонятного? Не встал на колено, конечно, но повод, а также место и подходящее для откровений время выбрал, как считал недавно, мудро и удачно.

— Где? — похоже, Юрьев вспомнил юные года и решил с пристрастием допросить того, кого назвал мудилой несколько часов назад в порыве злости или страсти, на тихом пляже, там, в том «нашем месте», где мы по воле случая остались с ней наедине. — Ты, что, признался ей в любви? Заверил в настоящем чувстве и пообещал златые горы, если она окажет тебе честь? Костя, ты слышишь, что он визжит?

Не глухой! Всё ясно.

— Фрол, это форменный пиздец! Совсем, что ли, разум потерял? Так быстро, да ещё здесь. Ты поэтому сюда так рвался? — продолжает Ромыч.

Вероятно! Уверен, что Инга по большому женскому секрету проболталась Саше о том, где собирается провести осенний день. Наивная! Глупышка! Так непредусмотрительно и опрометчиво себя сдала.

— Так я тебе и отчитался. Отвали! — толкается Сашок. — Идите на хер! Что надобно? Тридцать три несчастья вам за пазуху. Чего уставился? Греби!

— Некуда идти, — вступаю, по ощущениям, очень своевременно. — Прекрати истерику, великий начфин. Может, твоя Терехова была не в настроении? Ты всё предусмотрел, когда утробным голосом вещал щедрое рационализаторское предложение? Критические дни, например. Неудачную перемену платья. Слезливый эпизод в телевизионном мыле. Непростой момент в главе Ремарка. Что-то из разряда: «Пат умерла на заре, очень рано. В четыре часа утра чахоточной, хи-хи, не стало». А?

— Ты… Ты… М-м-м, — мычит старик. — Ни черта себе сравнил!

— А что не так? — играю в переглядки с начбезом, будто разыскиваю давно утерянное слабое звено и греческую пятку. — Как вариант, надули девоньку с поставками? Не реви, старик, прорвёмся.

— Что ей нужно? — теперь он обращается ко мне, прищурив левый глаз.

— Откуда я знаю! — отстранившись, молниеносно отвечаю. — Ты не мог бы… Слишком близко, Фрол. Я не привык, что крупные и потные скоты, вроде твоей персоны, так грубо нарушают личные границы и переходят к недозволенному.

— Вот ты, босс, трижды женатый хрен…

Звучит, как чёртова издёвка и форменное оскорбление!

— Саша-Саша, очень осторожно сейчас, — его в плечо легко толкает Ромка. — Если что-то по делу, то, как говорится, милости просим и пожалуйста, но если для того, чтобы сбить пену, спесью наградить, а после поглумиться и по-дебильному поржать, то лучше не начинай. Давай-ка оставим переход на непростые личности. Ты и так сегодня дел наворотил.

— Не забыл, да? — телёнком бычится Фролов. — Выбрал время, чтобы поквитаться? Решил, что можешь, потому что в чем-то преуспел? Ты даже с ней не спишь, Ромашка. Тебе, дружочек, сорокет, а ты, рассматривая пошлые журналы, надрачиваешь медфляжку, шипишь и стряхиваешь белый сок. Все уже в определённом курсе, какие у тебя дела, придурок, в медицинском центре. Не стыдно? Держишь Ольгу на коротком поводке, изображаешь сталкера, ревнуешь, сторожишь её покой и, блядь, боишься прикоснуться. Брезгуешь? А твой стручок скольких баб, перфорируя, в гостиницах таранил? Подумаешь… Ничего такого, Юрьев! Я бы гордился своей женщиной.

— Гордись и делай это молча, — посматривая исподлобья, спокойно говорю. — Мы когда-нибудь сменим тему? Что там по предложению, Сашок? То, что пресмыкаться ты не стал, это мы, — встречаюсь взглядом с Юрьевым, затем легко киваю, — и без объяснений поняли.

— Престарелая Марго, Ольга, эта Ася, Инга, канувшая в Лету Юля, кто ещё? Все эти стервы одним миром мазаны.

— … — Юрьев сжимает пальцы, формируя из расслабленной ладони увесистый мясной кулак.

— Нечем крыть, Роман? Или скажешь, я не прав? Костя?

Ищет, видимо, поддержки, выклянчивая сострадание. А хрен тебе, козёл!

— Тебе-то что за дело? — дергаю финансового воротилу за рукав. — Это чужие проблемы. Прекрати! Ведешь себя, как отвергнутая дама. Подумаешь…

— Пошёл ты…

Да и пошёл! Вернее, я ушёл, оставив Асю на кровати в нашей спальне. Она уткнулась носиком в подушку и засопела, как только я убрал из-под её головки руку. Мне нужно было проветрить мозг, вот я и выперся во двор, где застал двух мужиков, сидящими на широких ступенях, ведущих в огромный гостевой дом.

— Деревня большая, ото всех насилу отбрехался? — сипит Роман. — Странно, что до великих тёток не дошли. Например, княгини, царицы, королевы. Свет клином, что ли, на Тереховой сошёлся?

— Уж кто бы говорил.

Определенно замечаю, как Юрьев, прикусив язык и клацнув острыми зубами, мгновенно затухает.

— Что не так? Где ошибка? Где? Где? Где? Я дал ей волю, но всё-таки следил. Понимаешь?

Если откровенно:

— Нет.

— Ненавязчиво. Присутствовал в её жизни, но не мешал, давал ей дышать.

Сколько он с ней знаком? Месяц, два? Да нет же! Вероятно, три!

— Ты ей баланс, что ли, сводил? — высказываю вполне себе жизнеспособное предположение.

— Нет.

— Он просто рядом спал! — задрав повыше нос, как на политическом собрании, говорит Роман.

— И где я, чёрт возьми, ошибся? — похоже, Фрол ищет на моём лице ответ.

— Это не контрольная работа, писюша. Прекрати!

Не экзамен, не защита, не атака. Обыкновенная, временами очень непростая, жизнь. Чего ещё? Жалкое существование, слабость, скука, мразота.

«Скажи мне, Костя, как ты переносишь одиночество, и я скажу, каков ты человек» — отец любил пофилософствовать. За всю насыщенную на события жизнь довольно много прочитал белиберды, транслируемой для таких, как он, незамысловатым шрифтом Брайля, а временами на неокрепшем в моральном плане парне, каким я был до восемнадцати, возможно, больше лет, оттачивал свое ораторское мастерство.

— Ты жениться, что ли, хочешь? — спрашиваю, давясь ненужным смехом. — Боишься остаться один?