— Куда? — шепчу ей в ухо, активно двигая бёдрами.

— В меня! — прижимается щекой, потому как руки всё еще заведены и для личного пользования по-прежнему недоступны.

— В тебя? — раскрыв пошире рот и выставив наружу зубы, впиваюсь в жилу на влажной шее, предоставленной для ласк.

— Да, — вещает глухо, как будто из партизанского подполья, уже готовая жена.

Не прекращая поступательных движений, одной рукой ослабляю завязки на её кистях.

— Ты свободна, — двигаюсь, наращивая темп. — Ну же…

Она впивается ногтями в мои плечи, таранит грудью мой живот, скулит и почти сливается, насаживаясь плотью на мой ствол.

— Я всё, всё, всё…

И больше ничего! Выстреливаю внутрь, замирая на мгновение, таращусь на то, как сильно её крутит и сам, как дикий зверь, стону…

— Ты как? — неторопливо перебираю пальцами её плечо. — Аська? Слышишь?

— Это мой портрет? — водит пальцем по рисунку, обводит собственный овал, царапает кончик вздёрнутого носа, двигаясь по шее, опускается на грудь, обрисовав соски, трогает живот и останавливается, обмакнув подушечку в пупок.

— Угу.

— Ты великолепно… Очень красиво рисуешь, Костенька.

— Спасибо.

— Не знала.

— С этого всё и началось, — хмыкнув, отвечаю.

— Что? — приподнимается и, упершись ладошкой в мою грудь, суетится взглядом по лицу. — Что началось?

— Пейзажи, Ася. Местные и выдуманные.

— Пейзажи?

— Наша природа. Клокочущее море, песчаный пляж, игривые дельфины, говорливые чайки, ворующие у ротозеев булочки, вареную кукурузу, медовую пахлаву, воздушный рис и сахарную вату.

— Ты рисовал…

— Здесь нечем заняться, Цыпа. Это чёртов курорт! Жизнь тут начиналась только с началом соответствующего сезона. К нам приезжали богатенькие люди, снимали за бесценок комфортное жильё, любезно посещали центральный пляж, оставляя деньги на дешёвых аттракционах. Здесь же загорали, получали жуткие ожоги, затем облазили и вопили, когда обрывали друг у друга сильно шелушащуюся шкуру. Будучи мальчишкой, я зарабатывал карманные деньги тем, что рисовал портреты отдыхающих. Миленькая мордочка юной леди, которая то ли от жары, то ли от наслаждения высовывала кончик языка, сводила глазоньки на нос и издавала пошлый звук, имитирующий выпуск из заднего прохода скопившихся газиков, приносила мне довольно-таки неплохой доход. По крайней мере, на эскимо всегда хватало. И на развлечения, между прочим, тоже.

— Развлечения? — Цыплёнок внезапно настораживается.

— На банан, ватрушку, надувную горку, на крайний случай — колесо обозрения на набережной, морская вечерняя прогулка на катере или…

На флайборд с Юлой!

Чёрт! Чёрт! Чёрт!

Как же так? Не сложилось? Почему она молчала? Почему раньше ничего не сказала? Почему пряталась? С какой целью обманывала, ведь я звонила ей?

— Ничего не вышло, — скрипучим шепотом долдонит Лера. — Понимаешь? Абсолютно ни-че-го. Словно чужие. Разошлись по сторонам и больше не встречаемся.

— Мне очень жаль, — смотрю на свои руки, прокручиваю крепко сцепленные пальцы, двигаю туда-сюда уже не так спадающее обручальное кольцо.

Что произошло?

— Работа, работа, работа! Одна чертова карьера на уме и бешеные деньги в кошельке. Он хочет жить свободно, а я мешаю. Разве так можно? — вскидывается, направляя на меня глаза. — Прости, пожалуйста, — и снова прячется в ладонях, стараясь спрятать между коленей голову. — Всё хорошо, хорошо, хорошо. Сейчас! Дай мне одну минутку. Я…

— У тебя замечательный малыш, Лерочка, — прищипываю щёчку мальчику, спящему в прогулочной коляске. — Спокойный, довольный и упитанный. У тебя есть молоко? — участливо задаю вопрос. — Он наедается? Тимошке не хватало и…

— М-м-м, — страдальчески мычит, раскачивая головой.

Действительно, прекрасный трехмесячный ребёнок. Я не обманываю, не закидываю женщину ненужными комплиментами, не льщу и не стараюсь оказать ненужное влияние на непростую ситуацию, транслируя дешёвенькую чушь.

— Он ушёл! — хрипит со скулежом подруга. — Ушёл. Понимаешь? Сгинул к чёрту. Испарился. Помахал рукой и ни разу, черт побери, Ася, ни разу гад на нас не оглянулся. Словно нет меня и нет Андрея.

— Ему идет это имя, — слежу за тем, как мальчик потягивается, расправляя ножки-ручки, и широко зевнув, пытается повернуться на бочок. — Даже так! Ах, ты… Ух, какой!

На одно стремительное, будто незаметное мгновение, если честно — правда-правда, мне кажется, что маленький, услышав своё имя, с лукавством приоткрывает левый глаз и трижды шлёпает пухлыми губами. А я ведь помню, каким был Тимка в этот детский срок.

— Андрей Борисович Миллер, Ася, — вздернув нос и гордо выставив подбородок, торжественно мне сообщает Лера. — Это мой сын. Приятно познакомиться. Что скажешь?

— Борисович? — а я на отчестве сильно зависаю.

Я ведь знаю, как зовут отца Валерии и чью фамилию получил мальчик, я тоже поняла. Зачем тогда изображаю непонятку? Манипулирую, намыливая ей глаза?

— Да! — сжимает руки в кулаки. — Я дала отчество своего папы и взяла нашу фамилию. Андрей только мой, а меня с ним нет для предателя, для сволочи и гада, — скрипит зубами, коленями подлавливая психический мандраж. — Он его не захотел, детка. Сказал, что в жизни на сегодняшний момент у него совсем другие цели и приоритеты. А маленький ссыкун и сопливый засранец не вписывается в бизнес-план, который он со своей истинной семьей составил. Я ушла…

— То есть?

— Что непонятного? — оскалив зубы, нападает яростно. — Сбежала. Развернулась и выперлась, куда глаза глядят, из чёртовой квартиры. Сказала дельцу «пока-пока» и плюнула в лицо его мамашке. Она ведь пыталась что-то мне еще сказать. Засовывала в руки деньги, солнце. Его родительница посчитала меня голью. Прикинь? Я бесприданница? Я нищенка? Я…

— Перестань. Не надо, — хочу ее обнять.

Валерия отклоняется и выставляет руки, показывая возможное и безопасное расстояние, на котором она готова меня держать.

— Я вычеркнула этого мужчину из нашей жизни. Ты поняла?

— Да.

А про себя клянусь, что даже мысленно ничего, что напомнило бы Лере о бывшем парне, не произнесу.

— Когда был мне нужен! Когда мне нездоровилось! Когда меня мучила адская изжога, затем внезапно появились жуткие отеки и эта… — она мотает головой, лицом скрываясь в крепко сведенных ладонях, — бешеная рвота. Я блевала до последнего, Ступина! Каждое утро начиналось с жутких звуков «беэ» в обнимку с грязным унитазом, а от запаха меня мутило еще больше, потом, естественно, подключалась голова и полное отсутствие аппетита. Я думала…

— Почему не обращалась в клинику? Зачем терпела? Даже если он бросил, это же не означает, что и тебе резко стало на себя плевать. Ты должна была…

— Решила поучить меня? — убрав ладони от лица, Миллер зло прищуривается. — Мудрая замужняя женщина, у которой двенадцать месяцев как всё в чёрном шоколаде. Напомнить тебе, через какие дебри ты прошла и протянула сына, да и меня прицепом.

— Я ни о чем тебя не просила, — насупившись, рычу. — Ты передергиваешь. Злишься на Даню, а на мне злость срываешь.

— Спасибо за приглашение на вашу годовщину, — тяжело вздохнув, теперь спокойно продолжает.

— Ты должна была позвонить и рассказать. Лера, почему не сделала?

— О! — она вдруг широко разводит руки и, как пьяная, раскидывается на толстых деревянных брусьях лавочки, на которой мы с ней уже битый час торчим. — Решила найти утраченный по глупости очень здравый смысл или зашедший ум за сучий разум отыскать, Ступик? Ты неожиданно повзрослела, наработала житейский опыт, стала дюже мудрой и совсем не импульсивной, начала рассуждать, как уверенная в своих силах женщина. Откинула максимализм и про принципиальность, видимо, забыла. Стала проявлять сознательность и всё чаще голову к мыслишкам подключать. Не сказала, потому что не сказала. Не сообщила, не написала, потому что не сообщила и не написала. Такие объяснения устроят? Хватит!