И так, стравливая меж собой свои враждующие племена охотников и добычи, разжигая взаимную ярость в становящихся на разные пути народностях Дня и Ночи, давая им происходящую из сего огня ненависть, душащую дымом голодающих зовов, кричащих разрухой и несущих неурожай, тщательно орошаемый всякой каплей крови, пролитой с истерзанной плоти врага, – эти двое обрели ту самую, искомую ими всегда, греховную божественность, знаменующую собой ложь, восторжествовавшую над тем, что звалось когда-то правдой и было обессиленно забыто.

Он любил её, обожал её, лелеял её и, возможно, ценил более, чем что-либо ещё. Она была для него всем, а он хотел лишь удовлетворять все её искренние желания, дабы насыщать вечно озлобленную на всех и его, но прощающую всех и его, переменчивую суть, искренним счастьем. И суть эта принимала его чувства.

Однако же всё почему-то переменилось. Теперь она никак не общалась с ним, отстранилась от него и не давала ему встречи, хотя бы короткой. И с каждый днём, прошедшим для него в пустом одиночестве, он ощущал себя всё хуже и беспомощнее, ведь отчего-то, что было неизвестно ему, утратил то, что всегда считал своей частью. Впрочем, недавно всё тайное стало явным, ибо кое-кто поведал ему причину перемен и выразил готовность помочь в столь трудное время.

Никтерид тяжко вздохнул, втянув в себя холодный местный воздух, а глаза его, ненадолго и протяжно закатившись под закрытыми веками, выразили всё напряжение, что довлело над ним и порабощало его. В конечном итоге, последние свои сутки, проведённые им здесь в особой медитации, напрямую связанной с самим Инфернумом, а потому крайне опасной из-за вероятности быть поглощённым этим измерением, посвящены были подготовке ко скорому столкновению с проклятым противником, что посмел навредить его дорогой и драгоценной, «любимой женщине».

Под звук перезвона маленьких колокольчиков, висящих над каждой аркой входа, в залу купальни с разных сторон вошли четыре обнажённые и юные вампирессы, Красота коих в их аккуратной и смиренной походке по мокрому мраморному полу, пожалуй, была неописуема и чарующа.

Каждая из них была божественной наложницей, тщательно ублажающей его, Прародителя всех тёмных родов, всякий томный миг, в который он возжелал бы вкусить их мягкую и податливую плоть, напитанную горячей и терпкой кровью, возбуждающей неимоверно безумственный, неостановимый аппетит.

– Мы здесь, Наш Голод, как вы и просили, – склонив головы и скрестив кисти на своих промежностях, тихо и кротко произнесли они вместе, будто бы в один голос.

Бог же в это время, казалось, не заметил их, и продолжал думать о чём-то ещё, так и не открыв своих сомкнутых век. И тем не менее, как существо высокого порядка, он видел, слышал и ощущал всё. И сказанные им следующие слова это подтвердили:

– В таком случае сделайте то, что должны, – едва ли слышно и мерно ответил он и вновь словно бы стал безучастным ко всему, что было вокруг.

Девушки же, получив ожидаемое ими всеми подтверждение от своей Божества, медленно присели на корточки, на крохотный миг призвали магию, удлинив ногти, расположенные на указательных пальцах своих изящных рук, и, обретя острые когти, созданные лишь для убиения, начали замысловатый, но простой и красивый ритуал, постепенно вставая и ведя сим инструментом от пят и щиколоток, до колен и бёдер, переходя на дивные ягодицы, девственный таз, ровные животы, а затем и поднимаясь до колышущихся от дыхания невинных грудей, ещё ни разу не вскармливающих дитя. Кожа девичья разрезалась добровольно в витиеватых, закольцовывающихся узорах, истекала кровью, ибо была вскрыта до самых белых костей, и постепенно немела, теряя жизнь в своих опустошающихся венах. Всё это было похоже на какой-то танец, пусть и не было в нём множества движений; действие сие казалось истинно роковым, а потому знаменующим что-то оскверняющее и оттого крамольное для живой сути. Впрочем, оно уже близилось к своему концу, и девьи коготки, вскрывающие плоть, добрались до хрупких шей своих хозяек:

– Слава вашей Ненасытности!! – проговорили они истово верующе, фанатично, чтобы после, под единый, утробный вздох, перерезать по замкнутому кругу безжалостно к самим себе хрупкие элементы тела, удерживающие их головы.

Горла женские захрипели, телеса их, сочащиеся амброзией из кровоточащих ран, практически замерли в одинаковых, услаждающих взгляд позах, а глаза ласковые, выражающие в себе преданную любовь, в экстазе счастья и болезненности закатились, чтобы после, через мгновение, четверо девушек на израненных и дрожащих ногах, сделав несколько синхронных шагов, канули бесследно в непроницаемо-алый бассейн.

Никтерид же, что по-прежнему был бездвижен, несколькими секундами после, приоткрыв щёлки глаз, произнёс ещё одну, будто бы завершающую фразу-заклинание:

– Да буду вечен я, да будет голод вечен, – и жертвенная кровь, казалось, ожила, как-то чувственно забурлив и задвигавшись расходящимися волнами.

Беспокойная масса этой чёрно-красной жидкости устремилась к своей ипостаси, сотворённой в мужском, бесстрастном воплощении, отождествляемом с Инфернумом. Накинулась она на него подобно беззвучно кричащему чудовищу, охватила его полно, заключила в узы свои насильственные и, получив себе от чресел семя грехоподобное, подобно кормилице стала обрамлять туловище изысканное в свои объятия немирские.

Сколько длился сей акт, сколько совокуплялось это нечто, дабы породить что-то, оскверняющее непорочный дух вобранных в себя агнцев, сколько зла создало оно, изменив навсегда их смертную основу, – Ложный Бог бы не ответил на этот вопрос, однако же, момент окончания сего настал.

Со всплесками крови, расходящимися от него кругами по жидкой поверхности, распрямился он во весь свой рост, представ пред Миром этим в дьявольских доспехах, один вид которых ввергал любого свидетеля, узревшего бы их по своему несчастью, мгновенностно в суеверный ужас, пробуждающий обречённость и покорность.

Очи рубиновые его открылись, сощурив в себе угольные зрачки, копящие грех. Тело его, ощущая мощь, потянулось, разминая мышцы, сухожилия и крепкие суставы. Язык его слизал с приоткрытых губ каплю вкусного красного «нектара», вбирая вкус, содержащий в себе воспоминания каждой из четырёх прекрасных вампирских дочерей и выражение их запечатлевшегося в едином желании самопожертвования.

Испытав эту потрясающую истому ощущений, пробирающих всё его естество, он в последний миг задумался, закрывая веки и взращивая из окружающей жидкости копьё, концентрирующее инфернумские силы. Латы же его бордовые и демонические, почувствовав готовность своего носителя, будто бы возликовали и в такт сердца его, вибрируя и плотно прилегая к плоти порочной, предвкушающе и завывающе загудели, преображая себя и отражая на фрагментах своих отголоски лёгших в основание судеб.

На массивных плечах его, посреди лопаток стройной спины и в центре пояса, – безумственно возникли красивые, но стонущие от мук, чарующие в откровенности, молодые женские лица, кои принадлежали жертвенницам. Они молили, они плакали, радость и отчаяние смешивались в них и искажали переваренные в инферне их души. Однако же одно в них было однородно – голод, пронизывающий и подчиняющий, впрочем, равно как и объединяющий.

– Хватить скулить, – утробным голосом сказал Никтерид, и лики желанные, прежде Красоте принадлежащие, стали приобретать гримасы довольства от внимания, шепча неразборчивые слова о восхвалении и величии поработившего их в желании, непосредственно его, божественного существа.

Он же сам, поднявшись из приятной вязкой мглы по сокрытым в ней ступеням, взошёл на каменную и скользящую, омытую полу, а затем, сосредоточившись на том, чего хотел, открыл пространственный разлом прямиком в свой родственный пласт, являвшийся первым слоем бескрайнего и семигреховного, инфернумского измерения, дабы затем, спустя миг, оказаться подле места, захваченного его врагом.

# Взрослый Мир / Терра /