Я отошёл от неё и, изучающе посмотрев на монитор состояния, стоявший сбоку, ввёл в аппаратуру код активации процедуры, целью которой была смерть организма, – плавная, незаметная, безболезненная.
– Цветы красивы лишь тогда, когда цветут и расцветают, а после, – на моём лице отразилась печальная улыбка, – они лишь увядают и, по итогу, становятся ничем.
Воспоминания промелькнули мимо меня в один миг, – плохие, страшные, удушающие от безысходности всё естество.
– Эта истина проста, но мало кто хочет её понимать или принимать вообще, – перед глазами были миражи прожитого, давно потухшего времени. – Я осознал это ещё в детстве, на примере своей матери…
Взглянув на плачущую, безвольную девушку, скуляще просящую о спасении, тяжкая ноша окутала мою душу. Но это был не грех и даже не сострадание; внутри, глубоко в духе моём таилось сожаление о том, что слишком много я не успел спасти…
– Она была превосходна, знаешь ли… – капля слезы стекла по моей левой щеке. – Я обожал её, боготворил. Чувствовал, как пламя от неё затмевает собой само солнце. И многие из тех людей, что были мне знакомы, возносили её над собой подобно мечте.
Запах детства всколыхнулся средь моей памяти, затронул бесцветные мысли, вернулся ко мне с картинами семейного счастья, тёплого уюта и бескорыстной заботы.
– Когда моя прекрасная «родная кровь» была свежа и мила, она вышла замуж, родила детей, и жизнь её казалась сказочной негой, обратившейся ощущаемой явью, – красивое и, в каком-то смысле, идеальное девичье тело дрожало и отливало потом. – Но проходили неспешные годы, тянулись временные стяги, и прежнее обаяние, являвшееся светом жизни для меня, под давление изувечной мирской суеты истлевало, заставляя когда-то манящую плоть по-нещадному безвозвратно изнашиваться…
Подойдя к своему пойманному, дрожащему и боящемуся обстановки человеку, что всё ещё не мог смириться со своей участью, я коснулся его жаркого женского лба, аккуратно проведя пальцами по всклокоченными, сбившимся в панике локонам волос.
– Мой любимый цветок, мой светоч и причина моего мнимого растления, медленно погибал, – холодные касания дошли до её тёплых ушей и гибких мочек, испорченных некогда изъятыми гвоздиками скверного металла. – Блеск его гаснул, лучистое свечение становилось преисполненным тенями прожитых тягот, а ещё морщины проявлялись на нём, уродуя собою образ идеала.
Изо рта жертвы раздавался шёпот, – глухой, шершавый, безразличный для меня.
– Всё, чем я так сильно когда-то дорожил и восхищался… – улыбка скривилась на моих губах, исказила добрые эмоции и показала презренность. – Всё это, просто, неотвратимо исчезало. И нельзя было сие действие остановить.
Введя в терминал следующую программную команду, закрепляющую результат, заключающийся, в том числе, в подготовке тела к посмертной консервации, продолжил разговор в одном лице:
– Не знаю, действительно ли разделял моё мнение отец, – его образ, статный, всегда подающий пример, но в тот период разочаровавшийся, также встал в памяти. – Однако же он стал изменять ей и наслаждаться другими, более молодыми женщинами. А потом и сам стал таким же, как она. Истратил себя.
Пальцы мои провелись по дорожкам переливчатых от освещения, девичьих слёз. Я попробовал их на вкус, – тающие, солоноватые, созданные смертностью и жизнью.
– Красота невечна, дорогая моя, – вряд ли она понимала сейчас, о чём я говорю, но всё-таки я лелеял в себе надежду, что хотя бы часть той гадкой и горькой правды мира, что скрывается от нас, сможет открыться пред ней. – И сколько ты её не продлевай или не игнорируй время, всё всегда завершится одним и тем же печальным и трогательным исходом, – неотвратимость и вера, вот как она смотрела на меня в эти секунды; унылость и повторение. – Это тогда я понял отчётливо; настолько же отчётливо, как вечная смена дня и ночи…
Мой взор поднялся над этой жертвой и прошёлся устало по сторонам зала, окинув своим вниманием неосвещённые, темные капсулы, что находились поодаль, однопорядково располагаясь вокруг, подтверждая мой внутренний перфекционизм.
Щёлкнув на пульте управления нужную клавишу, я включил подсветку в них, делая видимыми в красноватом спектре оголённые, плавающие там, человеческие тела и любуясь этим завораживающим зрелищем, – плодами моего кропотливого труда…
– Люди не хотят внимать этому, не желают уверовать в эту простейшую правду. И они всегда отодвигают момент знакомства с ней на как можно более дальний срок, за ту грань, когда будет поздно, и шанса на спасение уже не останется.
По пластиковым катетерам, бережно подведённым к видимым женским венам, плавно протекала синеватая жидкость, скрываясь затем средь потоков красной крови.
– Тогда я осознал эту истинную картину, как описание всей нашей жизни, – взмах моей руки обратил взгляд этой прелестницы на многочисленные экспонаты, одним из которых ей только предстояло сейчас стать. – Красота правит этим миром; она его королева, и потому постоянно управляет нами своим влечением к себе, демонстрируя самые несравненные прелести в образах всех своих произведений, и жестоко скрывая их затем за временными течениями незаметно и неуловимо для нас, – грудь её тяжело дышала, сердце учащённо билось, а разум бушевал внутри головы. – Но она всегда даёт нам шанс сохранить эти частички себя, – замершие тела в капсулах, подобляясь некоему литургическому сну, были словно бы ни живыми и ни мёртвыми. – Правда, человечество боится срывать свои распустившиеся тельца мужей и жён; хранит их до старости и ценит, – в глазах моих был логичный и естественный вопрос. – Но скажи себе, дитя от Евы, какой толк с того сокровища, что со временем сгниёт..?
Страх, наравне с Красотой, живёт в каждом из нас. И, подобно Тьме и Свету, соблюдается в мире баланс двух этих естеств. Однако же лишь немногие люди знают, что для достижения совершенства необходимо сделать правдивый выбор между ними.
– Потомки, следующие поколения; всё это, несомненно, имеет весомый смысл, но за всей этой ширмой нравов и морали; за всем этим полотном предрассудков, утрачиваем мы то, что могло бы существовать вечно, – я удручённо и тяжко вздохнул. – И оттого это неправильно.
Внимание моё коснулось молодых, живописных ног, изящных рук и живота, хранящего в эти мгновения последнее тепло сей остывающей плоти. Искусные черты каждой из этих телесных частей были поистине неотразимы в своём очаровании, – как-то по-особенному совершенны в ловких изгибах, грациозны в текучих переходах, и смиренны в гранях, смягчённых мерной гладкостью и изыском.
– Прекрасные цветы не должны становиться тленом и погребаться в землю, – тыльная сторона кисти моей неосязаемо прошлась по её паху и пересекла ямочку, красиво дополняющую немного проглядывающий пресс. Здесь тоже был пирсинг; однако же, разумеется, я избавился от этого излишка моды. – Они должны оставаться, Чудо Моё, незыблемыми и непоколебимыми пред ветрами перемен и вечной засухой; должны даровать вдохновение своими очертаниями постоянно и бесконечно.
Её карие соски затвердевали, а кожа покрывалась мурашками. Это возбуждение, переплетённое с желанием жить; осознание неотвратимости смерти и её непринятие. Иными словами, две противоположности, делящие её рушащееся сознание; две силы, что теперь довлеют над ней и заставляют дрожать.
– Такая идея стала центром меня и моей движущей сутью. И, слившись с ней, обратившись единым целым, я поистине осознал настоящее счастье, сумев сделать то, чего раньше бы восстрашился.
Из медицинского отсека, открывшегося под моей рукой, я достал пустой шприц и ампулу с тем необходимым веществом, кое должно было его наполнить. После же, совершив ряд простых манипуляций с ними, в моём распоряжении оказалось орудие, предназначением коего являлась постановка «точки» в сей драматической истории.
– Тогда я сорвал свой первый цветок, свою родную сестрёнку, – глядя на неё, невольно в моём разуме всплывали давно забытые, но не отпущенные мной силуэты, что принадлежали той, которую я любил всем, чем был и есть. – Я дорожил ею, дитя; оберегал её от всего того, что могло бы причинить ей вред. И потому тогда, в детстве, мы много времени проводили вместе и были, в каком-то смысле, неразлучны, – отчасти знакомый для меня блеск отразился в чужих глазах.
