Горечь прошлого бытия наполнила мои мысли, однако я уже давно отрешился, – привык к ней, забылся и уже не мог вспомнить. Ибо боялся вспоминать…

– И, в общем, она доверяла мне. Верила искренне, всецело, – давнее чувство, спрятанное глубоко внутри, дало в миг знать, что я всё ещё не отпустил того времени. – И оттого первый мой поцелуй, равно как и её, мы разделили, смотря друг на друга, возбуждаясь следом от переполняющих нас противоречий и запретов.

Со шприцем, зажатым промеж двух пальцев, я склонился над ней, – её трясло, что делало этот милый облик ещё более завораживающим. Запах же теперь, пронизывающий незаметно пространство, был преисполнен томным предвкушением.

– Это был мой самый близкий человек; самый важный и особенный для меня, – меж женских бёдер, сжимающихся от немоготы пред ужасом и тем неописуемым ею, что распростёрто ждало впереди, стала быстро расползаться желтоватая лужица, свидетельствующая об обнажившемся во всей своей красе, животном-девьем нутре, представившем хищнику свои безропотные инстинкты и преинтересные рефлексы. – И оттого уколоть её в шею, в знак нового начала, тем роковым «лекарством», призванным усыпить навсегда; а затем увидеть, как она несколько встревоженно, однако по-прежнему любя, оборачивается ко мне и, стараясь сделать вдох, заглядывает в сокрытую ото всех иных существ, кроме неё единственной, мою душу, было потрясающим переживанием и разрушающим весь прежний опыт потрясением…

Отголоски той давней бури из эмоций нахлынули на брега моего восприятия; вновь предстал перед памятью моей тот меняющий меня момент.

– Тогда родился новый я… – поникшая в прошлом бытии, сладкая эйфория, рождающаяся из недопустимых действий, на миг окутала меня и покинула, отрезвляя. – Но в то же мгновение я почувствовал, как что-то незримое ускользает от меня, словно бы скрываясь куда-то за неведомую грань; будто бы нечто совсем невидимое, однако же каким-то интуитивным постижением осязаемое и отчего-то «дорогое мне», исчезает или, возможно, забирается самим миром прочь, в недоступные нам места, становясь отныне невосполнимой потерей и заставляя поникшее и обезволенное тело остывать на моих руках необратимее и быстрее…

Я с состраданием о том воспоминании снова аккуратно погладил по голове прикованную к столу, засыпающую и теряющую понимание пространства и времени, слабую девушку. Она уже не сопротивлялась; глаза её были блеклы, ибо почти утухли.

– Как ты уже могла понять, – пальцы мои у неё на тонкой шее мягко нащупали нужную жилу, в коей пульсирующе текла пока ещё горячая кровь. – Ради Красоты; дабы уберечь её детей от увядания и навсегда оставить вожделенными и обожаемыми, их нужно вовремя собирать и по-особенному хранить. И лишь так они будут спасены, – холодная длинная игла коснулась нежной, вновь задёргавшейся шейной кожи и, немного подождав, проткнула её, неся через себя, сквозь скулёж и новые рыдания, быстро распространяющуюся по кровяной системе – «амброзию вечного искусства»…

Извлекши инструмент из успокаивающейся плоти, бережно отёр следы укола.

– Меня не волнует ваше убийство, милое создание, ведь я знаю, что все вы здесь в конечном итоге останетесь со мной; по крайней мере, до конца жизни моей, – мутность начала всё больше преобладать в её взоре, а звуки от неё стали стихать. – Однако меня беспокоит то, что кроме вашей плотской части, кроме этих красивых тел, отчего я всегда страдаю, у меня не будет ничего, – нечто иллюзорное видел я в ней. – А, между прочим, есть ещё и дух – недоказанная причина нашего с тобой бытия.

Некие трепетные, ощущаемые мной почти никак, – уловились чутким осязанием удивительные эманации меж нами, чем-то похожие в восприятии на нещекотный ток, кажущийся дуновениями простого воздуха.

– Да, я уже не просто верю, что духовная суть реальна… – нос мой вобрал в себя этот таинственный неэлектризованный флёр, а глаза мои закрылись, сосредотачиваясь. – Я уже многократно убедился в этом… – оканчивающие текущее существование, позывные судороги стали бить мертвеющее женское тело. – А потому, Цветочек мой, не надо расстраиваться из-за смерти. Ибо, поверь мне, Мир создал тебя и таких, как ты, дабы вы были сорваны мною и запечатлены здесь – средь вечности, покоя и тишины…

Что-то в сердце моём приятно ютилось от слов сказанных и претворяемых; странное, но «влекомое мною» и «влекущее меня» чувство соприкасалось сейчас там, где уже давно было вбирающее в себя всю печаль озеро из пустоты.

– Это твоё предназначение. Смысл твоей судьбы. Катарсис пройденного пути… – её судороги продолжались, но подходили к концу; она была практически «готова». – А потому прими истину, что я тебе поведал; доверься тому, что решено изначально. Ведь пора твоего счастья уже пришла…

Прощальная и предваряющая улыбка отразилась на моих губах:

– Спи спокойно, милая краса.

…

Однако же в этот раз причастие к коллекции действительно было особым. И по воле чего-то непонятного, чему обычно нельзя непосредственно вмешиваться в дела смертных существ, произошло то, что сторонники церковных заветов окрестили бы, как пришествие господнего намерения, несущего кару за грехи.

…

Глаза девушки, доживающей свои последние минуты и уже принявшей свою участь, вспыхнули ярким, в смеси Хаоса и Порядка, золото-красным светом, чья мощь мгновенно увеличилась до непомерных величин, обволакивая всё помещение абсолютно белой, начинающей обжигать, неосязаемой простынью.

За миг же до этого, эта жертва, коя увидела сотни своих предшественников, а после окончательно поняла, кто её похитил и что было сотворено, возмолилась всему тому сущему, что стояло у основ этого мира, дабы её смерть не была напрасной, возмолилась о возмездии этому монстру, о его убиении. И нечто, что определению не поддаётся, и что уже давно следило за этим уродливым для глупых тварей, но уникальным в действительности кандидатом, наконец-то решило, что пора приступать к следующему этапу развития вселенской эпохи; а последнее желание наивной агнцы на заклании окончательно позволило претворить план Равновесия в реальность.

…

Взрыв, огромный, сопоставимый со взрывом тиранической бомбы, за несколько секунд стёр с поверхности древней планеты маленький, никому не нужный островок. А перед этим в разуме почти никем не понятого человека промелькнула лишь одна тревожащая его, короткая мысль: «Мои цветы…»

Всё когда-то кончается. И моя жизнь – не исключение. Жалко только, что всё то, что я так долго собирал, оказалось потеряно. Не могу сказать, откуда у меня такое чёткое понимание этого знания, но я уверен, что то, что пришло за мной из полутрупа моей последней добычи, являлось проявлением некоторого средоточия противоположного мне естества. В тот миг, когда я увидел этот поначалу лишь опаляющий свет, я понял, что «Он/оно/они» точно не согласен с моими идеями и стоит на стороне большинства; на стороне тупого стада, что постоянно боится, в том числе и самого себя.

…

Вообще, всё это очень странно. Я же умер, но так и не перестал осознавать себя. Хотя, это лишь подтверждает мою позицию относительно двухслойности мирского существа: «Во всех нас под плотью горит огонь, коим мы, в действительности, и являемся…»

Иначе говоря, моё некоторое увлечение религией, и в самом деле, имело смысл.

…

Не знаю, сколько времени прошло, но, кажется, каким-то образом смог ощутить напряжение своих век и разомкнуть их.

…

Я начал воспринимать себя, как нечто самобытное и цельное, уже давно. Правда, к сожалению, не могу сказать, когда…

Моя память… С ней что-то не так… Я помню, кто я, но… Не могу вспомнить больших массивов своей жизни. Словно бы, что-то было безвозвратно удалено.

Сведения о моём мире, что это был за мир? Я имею лишь приблизительное представление о его виде, его культуре, его истории… Моё эго никогда не обладало склонностью к научным специальностям, но многую исследовательскую информацию я изучал ввиду специфики своих занятий.