Реки, поля, моря и леса, – всё здесь проносилось пред несмыкающимися очами, всё здесь представлялось пред неискушённым взором зрителей, – повествованием, уносящим вместе с собой по течению этого заражённого участка мирской инфосферы, о существовании которой разными мыслителями только выстраивались свои теории, – куда-то ближе к середине данного духовного катаклизма, куда-то в скрученный центр, в его апогей…

Да… Оба невольника уже поняли, что лицезрели в эти мгновения отнюдь не то, что было запечатлено в мента-слепке. Ведь даже если в нём что-то и было ранее, теперь оно служило лишь дверью в то астральное, отдалённое от них прежде безумие, кое сейчас расцветало подле их неготовых к свету иных страстей жалких восприятий.

И потому они могли только представлять себе, содрогаясь в неистовом ужасе, насколько же могущественно то «нечто», что даже без прихоти своей господской, ненароком, совершенно извращённо исказило кудесную природу всех тех «вещей», кои посмели попытаться прочувствовать его, когда оно творило свои крамольные деяния. В конце концов, теперь становилось понятно, что надменные оракулы, погрязшие от мнимого всезнания и глупости в злосчастной горделивости, и, к тому же, способные лишь уловить поверхностные и инстинктивные думы «мирового сознания», удостоились действительно заслуженной награды в виде расставания с интеллектом и, вероятно, с какой-то разумностью.

А тем временем, мимо «псевдо-бога», посчитавшего себя мирским владыкой; мимо его послушника, верующего в светлую судьбу своего человеческого народа; мимо этих двух, что зашли в тупики собственного познания жизни и смысла развития, – всё быстрее пролетали осколки былых, настоящих и, возможно, грядущих эпох. Однако ничего одурманенные разумы не успевали запечатлеть среди них и осознать, ничего не могли они удержать хоть на краткую долю секунды. Впервые в их «жизнях» всё для них было тщетно и неподвластно им.

Сколько так продолжалось, сколько длилась эта пытка, никто бы не ответил. Путешествие сквозь воспоминания мира, через болезнь, что его охватила и поражала, мимо чего-то пробирающего, оцепеняющего, а затем изучающего и неотпускающего, – длилось невыносимо бесконечно, изматывающе и изуверски-пытающе, ужасающе…

Однако совершенно внезапно движение к середине круговорота окончилось. Раз, и все разноцветные миражи вокруг замерли, поблекли и исчезли. Темнота окутала всё, и два разума, что начали возвращать себе порядок в онемевших мыслях, оглянулись. Что-то страшное коснулось их своим необъятным обонянием, что-то почуяло их здесь, и что-то внутри, откликнувшись, обуяло вздрогнувшие сердца.

Тьма повсюду сотряслась, медленно заворочалась, неохотно поплыла, а потом, очнувшись, будто бы была живой, резко и полно остановилась всей многомерностью и, недовольно, но без интереса, раскрылась тысячами несмыкающихся жёлтых глаз, кои обратились лишь только на двух «гостей»; затем же…

#Крик! Скрип! Треск!! Писк!! Визг!!! – разрушающие всякую осознанность звуки обрушились подавляющей и нескончаемой тирадой на пару ослабевших духов, содержа в себе немыслимое количестве неразборчивых слов и сопровождаясь тут же, среди отражений бесстрастных, антрацитово-чёрных зрачков внутри золотых зениц, – зрелищем громадной, заставляющей своим видом впасть в помертвение и апатию, ступающей по зарослям знакомого и потустороннего для мира этого леса Апокосмо, – чудовищной армии безликих, безведомых, химерных существ, чьим предназначением было лишь несение смерти, опустошения и забирания всякой жизненной «Красоты», после которой жизни больше не было места средь обобранных и осквернённых земель.

Смертный разум, чьим хозяином был человек по имени Аллягэ из рода Соматос, не выдержал всего этого нестерпимого потока образов и зудящего давления адских звуков. Весь его источник, там, в пространстве реальном, в одной хорошо охраняемой совещательной комнате, вспыхнул в едином коротком порыве, взорвав всю хрупкую голову, и моментально сгорел, обратившись в осыпавшийся на пол прах вслед за его рухнувшим мёртвым тело. Увиденное им, лицезренное его очами, неосознанное смятённым естеством смертным, – было столь безумно-страшащим, настолько усмиряюще-выжигающим, что суть его, душа, дух и даже искра, коя являлась неразрушимой основой любого живого творения, обратились в ничто, просто развеявшись в непомерном просторе успокоившейся тьмы.

Богиня же в моменты эти, сквозь нутро её быстротечные, сознанием своим, бьющимся в неугасимой, разрастающейся по всему нутру её, – съедающей всё агонии, почувствовала смерть слуги, когда связь с ним разорвавшаяся, вырвала из неё резко кусок разрушающейся, ещё душевно ощущаемой, исчезающей духовной эссенции, полнящейся растворяемой мглою, инфернальной энергией.

– а-а-а-А-А-А!!! – закричала бессознательная Антропосия от неистовой боли, находясь в своём величественном зале и сидя на громадном троне.

Из век её закрытых сочилась кровь, протекая по белой коже щёк алыми ручьями. Крик её всё нарастал и увеличивался в своём иномирном резонировании с инферной, грудь же бархатная кипела и вздымалась от бьющегося в диком и погубляющем темпе проклятого сердца.

Секунда за секундой продлевалась её пытка, подобная сжиранию чем-то заживо. Нежная плоть женского тела, кое она, подобно идеалу, когда-то для себя сотворила, начала повсюду, от чарующе-красивой головы до изящно-соблазнительных ног, нещадно истлевать и скабрезно отслаиваться, являя под собой её оголённые мышцы, из-под которых среди блестящей красноты выделялись порой дрожащие чёрные кости. Кричание горла же надрывного постепенно, уставая и изматываясь от стенаний своих, стало обращаться в тяжкий, болезненно-кровоточащий с потрескавшихся губ, изнурённо-натужный, мертвеюще-стихающий, молящий стон.

«Она», Богиня терпения и благочестия…

«Она», отродье садизма и порочности…

«Она», создание кротости и гнева…

Вся она в мгновения эти исступлённо и обморочно испытывала то необъятное, что для естества её противоречивого и состоящего из абсолютных крайностей бытия, было непомерным и не поддающимся ясности. Она разрывалась меж себя же самой, получала удовольствие, смешанное со страхом; и внимала маниакальным страданиям, кои в сути её перемешивались с горькой радостью.

И внезапно, в источнике её инфернальном, порождённом порочным измерением, произошли неподвластные ей, насильственные изменения, от которых она проснулась. Однако же жалобное от мучений тело совершенно никак не слушалось пленную хозяйку, а на лбе её начала принудительно, против воли, проявляться чуждая и изворотливая, рунически-чернильная вязь. Антропосия не видела её, не могла воочию запечатлеть, но осязание сверхъестественное формировало в разуме узор. И неизвестный татуаж, – символы, составляющие нечитаемые для неё письмена, растущей вязью расползались по женскому, когда-то бесподобному, но теперь осыпающемуся мёртвой пылью лицу, а затем ползли дальше: по недавно ровным, но теперь согнутым плечам; по грудям, некогда прекрасным, но сейчас утрачивающим форму; по животу, прежде ровному, однако в это время жмущемуся в спазмических приступах вспыхивающей боли…

Будто жгучая сеть, неизвестное плетение охватывало всю её непокорную плоть, а затем, наравне со слоем материальным, как паразит, проникала в пласт астральный, намертво впиваясь в извращённую, разрушаемую душу.

Болезненно и неконтролируемо дрожа, инстинктивно стараясь вырваться, божественное тело, через судороги и помутнение стойкого к воздействиям рассудка, извиваясь, сползло с трона и жёстко рухнуло на напольные мозаичные плиты.

Антропосия хотела «жить», стремилась «выжить», её естество желало свободы. Однако непонятные, магические путы, словно бы корни плюща, были крепки и цепки; а потому она, подобно бедному зверьку, попавшему в паутину неведомого чудовища, в конце концов, стала полностью безвольной и неподвижной, отдавшись всецело врагу и без остатка покрывшись тёмными знаками, таящими чужие, затаившиеся намерения.

Её сердце гулко билось, лёгочная пара с трудом производила вдох и выдох, голова дробно раскалывалась на части, а мысли ворочались тягостно и устало, отдаваясь в висках немощью и пульсирующей болью.