Значит, или заключение мира, или поражение. И очень скоро это должны понять многие. Но тогда будет поздно. Трон Саладина может рухнуть, а его преемники могут оказаться вовсе не такими хитрыми и осторожными. Они погубят себя, но разобщённая и утратившая повиновение армия крестоносцев тоже погибнет!

Хорошим предлогом для встречи с султаном и обсуждения возможного договора стало, как это ни странно, пленение Эдгара Лионского и обсуждение (пока что через послов) его выкупа. Узнав, что рыцарь жив, Ричард немного успокоился и уже не спешил, желая дать Саладину несколько дней на размышления. И это было единственное, в чём Элеонора не соглашалась с сыном. Она тревожилась и требовала, чтобы молодой француз был вызволен как можно скорее.

— Да ты влюбилась в него, честное слово! — не выдержал король, услыхав в третий раз настоятельную просьбу королевы поспешить с обменом. — Что ты так спешишь? Если уж Саладин не поддался первому порыву гнева и не снёс Эдгару его белокурую голову, едва того привели, то уж теперь опасности нет — султан понимает, что смерти моего избавителя я никогда ему не прощу.

— А ты уверен, что в лагере Саладина всё решает только сам Саладин? — едва сдерживая раздражение, воскликнула Элеонора. — Если здесь, в твоём стане, Ожер Рафлуа настраивает против тебя королей и баронов, ведёт тайные переговоры с мусульманами и подговаривает дурака Конрада продаться Малик-Адилу... Да, да, не смотри так! Я думала, ты знаешь, с чьей лёгкой руки это пришло в голову маркизу Тирскому! Так вот, если уж у тебя под носом твои враги разрушают армию и готовят ей поражение, то неужто того же самого не могут делать и враги Саладина? Непрерывная война нужна тем, кто не хочет видеть сильные государства и сильных государей. Такие силы есть с той и с другой стороны. И если кто-то в лагере Саладина хочет, чтобы он не сумел заключить с тобой мир, он постарается убить Эдгара, чего ты, как сам сейчас и сказал, никогда не простишь! А я не хочу, чтобы тебе помешали.

— И боишься за своего отважного друга, да? — чуть улыбнувшись, спросил Львиное Сердце.

— Боюсь, — спокойно ответила Элеонора. — Разве я не говорила, что чем-то он мне напоминает тебя?..

— Думаю, что даже не меня! — Ричард вдруг в задумчивости посмотрел на свою мать и сам смутился, увидав, как непрошенный румянец вдруг проступает сквозь загар, давно уже прочно окрасивший её лицо. — Ну вот, отчего ты краснеешь? Думаешь, не понимаю? Ведь ты всё ещё любишь того человека? Того рыцаря со светлыми, как лён волосами и карими глазами... Того, за кого тебе когда-то не дали выйти замуж!

Королева отлично умела справляться с собой, и её румянец погас так же быстро, как и появился, будто она стёрла его, взмахнув рукой с невидимым платком.

— Прежде всего, — спокойно сказала она, насмешливо искривив губы, — прежде всего, глаза у него были вовсе не карие, а серые. Я знаю, что менестрели в своих несносных балладах часто поют про карие глаза, но они врут! Больше всего эти глаза были похожи по цвету на лезвие только что выкованного меча, и блестели так же... Может быть, в нём было что-то общее с Эдгаром. Даже скорее всего было... Но с тобой ещё больше. Только он был немножко покрупнее тебя.

— Ещё покрупнее? — ахнул король. — Ну и медведь! А пальцы были тонкие... Это ведь его кольцо?

Он взял левую руку матери и взглянул на перстень с прямоугольным смарагдом, который она, не снимая, носила на среднем пальце.

— Им он со мною обручился. Но он это кольцо носил на мизинце. Видишь, по бокам камня гербы? Гербы его рода. Его отец был бедным, но знатным человеком. А он бастардом, как и наш Эдгар. Только его отец оказался храбрее барона Раймунда — он добился у моего отца, герцога Аквитании посвящения Ричарда в рыцари.

— Его действительно звали Ричард? Здесь менестрели не врут? — голос короля почему-то дрогнул.

Она чуть-чуть помолчала и, как бывало часто, ответила его мыслям, а не его словам:

— Да, ты прав, я назвала тебя в его честь. Так и сказала твоему отцу, что никак иначе просто не дам тебя окрестить!

— Отчего именно меня? До меня у тебя родились ещё два сына. Старшего, наверное, отец потребовал назвать Генрихом. А потом...

Элеонора покачала головой:

— Вовсе не в этом дело, Ричард. Может быть, ты сочтёшь меня сумасшедшей, но... У меня было такое чувство, что я зачала тебя от него.

— О Боже! Как это?

— Я зачала тебя спустя ровно двадцать лет с тех пор, как впервые увидала его. День в день. А родился ты спустя ровно двадцать лет после его смерти. Тоже день в день. И перед твоим рождением я видела его во сне. Я часто его вижу, но так, как в тот раз, было лишь однажды. Он пришёл ко мне, одетый в свою серебристую кольчугу, а на его голове был венок, который я ему однажды сплела. Из перелесков, я хорошо помню... Он протянул мне раковину и сказал: «Вот, я дарю тебе продолжение моей жизни!» А раковина, по представлениям древних философов, знаешь что?

— Символ зарождения живого. Как и яйцо. Ты говорила, — Львиное Сердце смотрел на свою мать уже не с изумлением, а со смешанным чувством нежности и участия. — Но ведь это невозможно! Невозможно родить от человека, умершего двадцать лет назад, мама!

— Почему это? — улыбнулась она, по привычке проводя рукой по его волосам. — Разве не Бог вкладывает душу в младенца? Так не Ему ли решать, на кого эта душа будет походить? Мне рассказывали, будто где-то на Востоке верят в переселение душ — от умершего в рождающегося. Это, само собою, бред. Но разве нельзя передать волю, ум, характер? Может, грех так говорить и так думать? Я уже в этом исповедовалась. И знаешь, что мне сказал епископ Клемент? Помнишь его? Добрый и славный был старик... Так вот он мне сказал, что если в моих мыслях я не грешила совокуплением, но просто молилась об умершем женихе, то, возможно, и он в Царстве Небесном вымолил младенца, душа которого походила бы на его душу.

Ричард ушёл из шатра матери перед рассветом, пообещав тут же лечь в постель. Полученная им тяжёлая рана давала о себе знать, хотя, по его словам, шов был наложен лучше некуда.

— А ты знаешь, — уже уходя, заметил король, — рыцарь Луи и эта сумасшедшая девчонка нарушили мой запрет, и всё же отправились на разведку в Яффу. Видит Бог, если даже самые преданные воины меня не слушаются, с кем же идти в бой?

— Возможно, они поступили правильно! — прошептала Элеонора.

Но Львиное Сердце лишь махнул в досаде рукой и вышел из палатки. И вот тогда королева достала и раскрыла свой складной киот и, установив его на столике, опустилась на колени перед изображениями Господа и Богоматери. Какая-то смутная тревога не оставляла Элеонору. Она молилась, а в её сердце будто дрожала какая-то туго натянутая струна — что-то заставляло её бояться. Она не понимала причины этого страха, но чувствовала, что это не игра воображения — изредка с нею такое уже случалось, и ни разу предчувствие не обманывало её.

Она позвала Клотильду, приказала приготовить постель, однако не сумела заснуть и встала спустя два часа после того, как легла.

Лагерь тоже уже пробудился, и, выйдя из палатки, Элеонора увидала привычную картину: повсюду тянулись дымки костров — многие крестоносцы во время длительных стоянок требовали, чтобы их оруженосцы и утром, и вечером готовили им горячую пищу, это помогало восстановить силы после долгого перехода и, тем более, кровопролитной битвы. В небольшой речушке, одном из притоков Рошеталии, несколько оруженосцев мыли лошадей, выше по течению с криками и хохотом плескались человек пятнадцать рыцарей. Восток делал своё дело — крестоносцам всё больше и больше нравилось менять и стирать свою одежду, а мытьё входило у многих в обиход — пыль и жара вынуждали к этому даже самых равнодушных к грязному телу и запаху пота пилигримов.

Скрип железа и грохот молота, долетавшие со стороны небольшой кузницы, устроенной в развалинах одной из городских башен, дабы перековывать лошадей, вновь напомнили королеве об Эдгаре, и она нахмурилась. Однако сейчас её тревога никак не была связана с молодым рыцарем, это она отлично понимала.