В эти часы те из магометан, кто ещё не видал страшного английского короля в битвах, убедились, что слагаемые о нём легенды не лгут. Прежде всего сарацин поразило невероятное свойство Ричарда: казалось, он способен одновременно появляться сразу в нескольких местах! По крайней мере, всюду, где усиливался натиск неприятеля, где христиане начинали отступать, внезапно являлась его огромная фигура, сверкающая железом, блеск которого вскоре помутнел от крови, почти сплошь залившей доспехи Ричарда.

«Господи, спаси Святой Гроб!» — кричал он, воздевая свой могучий Элистон, и новый взмах окровавленного меча уносил новые жизни его врагов. «Господи, спаси Святую Землю!» — отзывались сотни голосов, и христиане с новым воодушевлением кидались в сражение.

Уже когда громадная армия султана была почти вся размётана по равнине и остатки её бежали к горам, побросав оружие и кидая на ходу даже шлемы и щиты, чтобы легче было уйти от настигающего врага, сам султан с двадцатью тысячами отборной конницы налетел на христиан с левого фланга, пытаясь оттеснить бившихся отчаянно и упорно рыцарей-иоанитов от остальной армии. Он хотел прижать их к горному отрогу, а там было бы уже некуда отступать.

— Ричард! Ричард! — пронеслось над равниной.

И снова мусульмане решили, что король или раздвоился и пребывает в двух местах сразу, или умеет переноситься по воздуху с невиданной скоростью, будто ифрит[49]. Только что он со своей конницей преследовал отступающих к ущелью беглецов, и вдруг возник в противоположном конце равнины, у подножья гор, такой же грозный и неотвратимый, с окровавленным по самую рукоять огромным мечом.

На самом деле король уже прекратил гонку за бегущими от него сарацинами и, предоставив христианским воинам собирать груды раскиданного по земле оружия, поскакал в обход своих флангов, чтобы снова выровнять их построение. Он отлично понимал, что у Саладина наверняка есть что-нибудь про запас... И, как всегда, не ошибся.

— Рыцари, ко мне! — взревел Ричард, увидав, что саладинова конница бешено крушит иоанитов, наступая сразу с двух сторон. — Скорей, или эти сукины дети прольют слишком много христианской крови! Скорее!

В это время возле короля были только двое его рыцарей: преданный Блондель и Седрик Сеймур, с самого начала схватки старавшийся не отставать от военачальника. Однако тому и другому бывало трудно угнаться за Ричардом — тот прорубал себе проходы в сплошной массе сарацин, кидался в самую гущу драки, и живые волны смыкались за его спиной, как настоящая вода за стремительным пловцом.

— Клянусь святыми угодниками, он сумасшедший! — не раз и не два буркнул себе под нос Седрик, наблюдая за Ричардом. — У такой матери только и мог родиться такой сын... В пользу того, что он не сумасшедший, говорит только одно: он всё ещё жив, а помешанный был бы в этой мясной лавке мёртв уже раз пятнадцать!..

Занимаясь этой воркотнёй, старый рыцарь и сам раздавал удары своим громадным топором с быстротой, за которой трудно было уследить, и от него враги шарахались почти с тем же ужасом, что и от Львиного Сердца, с той лишь разницей, что Сеймур всё же уступал ему в быстроте продвижения по кровавому морю сражения.

Настичь короля Седому Волку вместе с Блонделем удалось лишь тогда, когда перед ним почти не осталось живых сарацинов, и он разочарованно повернул назад, не утруждая себя преследованием тех, кто уже не сопротивлялся. И вот тут с противоположного края равнины прозвучало отчаянное:

— Ричард! Ричард! — и полководец в ответ закричал:

— Рыцари, ко мне!

Втроём они одолели почти половину расстояния, покуда до остальных крестоносцев дошло, что происходит, и те, кто успел спешиться а то и снять лишние доспехи, вновь бросились к своим лошадям. Впрочем, лошади уже изнемогали, и некоторые даже не позволили хозяевам вновь сесть в седло, храпя и шарахаясь от них. Многие воины, собиравшие с земли оружие, занятые перевязкой раненых, не нашли в себе сил опять взяться за мечи.

— На помощь королю! — завопил неутомимый граф Шампанский, призывая за собой французов.

Впрочем, Луи Шато-Крайон и его молочный брат Эдгар Лионский (последние месяц с лишним имевший полное право на это имя) уже мчались следом за Ричардом, Седриком и Блонделем к горным отрогам, возле которых с новой силой возобновилась битва. Ещё человек десять рыцарей присоединились к ним, и вот крохотный отряд врезался в гущу сражения, хотя это казалось совершенным самоубийством: иоанитов и воинов арьергарда, на которых напали двадцать тысяч свежих, ещё не бывших в бою сарацинов, оставалось не более полутора тысяч, а поспешивших к ним на подмогу рыцарей, считая самого Ричарда, было пятнадцать человек.

Саладин, вместе со своими всадниками принявший этот бой, потом вспоминал всё происшедшее как кошмарное сновидение, как погоню старухи-призрака с волчьими горящими глазами и белым оскалом зубов...

С громовым криком:

— Господи, спаси Святой Гроб! — страшный всадник в пламенеющей серебром кольчуге, с которой косые лучи вечернего солнца словно бы смыли кровавые пятна, ворвался в ряды султановой конницы. Первый же взмах меча, и сразу двое сарацинов упали в разные стороны, конь одного из них врезался в лошадь эмира Арсура, тот пошатнулся в седле, и тотчас его голова слетела, будто держалась на тонком стебле. Окровавленное лицо было обращено к Салах-ад-Дину, и султан успел с тупым удивлением отметить, что чалма эмира почему-то осталась белой...

Позади короля выросли фигуры его рыцарей, и их оружие произвело в рядах магометан такое же опустошение. Особенно ловко и стремительно орудовал гигантским топором великан в кольчуге, сработанной из таких здоровенных колец, что, казалось, человек не мог бы носить такую тяжесть, а конь поднять человека вместе с этой тяжестью. Но гигант нёс свои доспехи, будто то была парча или шёлк, а здоровенному вороному жеребцу было определённо всё равно, сколько весит сидящий на нём богатырь и вся масса железа, что он на себя надел.

Прошло всего несколько мгновений, и войско сарацинов ринулось прочь от Ричарда Львиное Сердце, будто бы понимая, что столкновение с ним означает неминуемую гибель. Он внушал воинам Саладина мистический ужас, и даже у тех, кто отважно бросался на него с поднятым оружием, лица выражали одну лишь решимость умереть. Увидав его, воспрянули иоаниты и их воины. Повторяя всё те же слова: «Господи, спаси Свой Святой Гроб!», они снова вступили в битву. И вот султан увидел, как его конница, вернее то, что от неё осталось, повернула и во всю лошадиную мочь понеслась к ущелью меж двумя горными отрогами. Там начинался Арсурский лес, и в нём сарацины надеялись найти спасение.

— Скорее, повелитель! — крикнул один из мамелюков, подскакав к султану, которого до сих пор прикрывали щитами несколько воинов. — Или мы уберёмся отсюда как можно скорее, или все неверные подоспеют на подмогу этому шайтану, и тогда нам будет уже не уйти...

— Что, уже некому сражаться?! — в ярости воскликнул Саладин, в душе понимая, что мамелюк прав, но страшась ещё в это поверить. — Ведь не перебили же они все двадцать тысяч конницы?!

— Какая конница? — вскрикнул воин. — Здесь полегло тысяч пять, а по всей равнине и все двадцать, не считая раненых и покалеченных! Проклятый Крест помогает им даже на расстоянии... Едем отсюда, о солнце правоверных, не то мы погубим себя...

Большая часть всадников успела исчезнуть в лесистом ущелье, и хотя почти все оставшиеся в живых христианские воины пустились в погоню, настичь сарацинов уже не смогли. Однако в самой гуще сражения около тысячи магометан ещё рубились отчаянно, с той бешеной яростью, которую даёт только страх. Трудно сказать, поняли ли они в какой-то момент, что сражаются по сути лишь с английским королём и теми полутора десятками рыцарей, что прискакали с ним вместе: иоаниты были частью убиты, частью мчались за убегающими врагами, воины-лучники тоже ринулись в погоню.

Но вот кто-то крикнул: