Часть стен внизу покрывали прекрасные восточные ковры с развешенными на них (тоже на восточный манер) щитами и колчанами. Ковры лежали и на деревянных ларях, стоявших в нескольких стенных нишах.
Но наряднее всего в зале был стол — длинный, дубовый, изукрашенный массивной резьбой, с ножками, сделанными в виде львиных лап. По обеим сторонам вдоль него были расставлены две дюжины стульев, также мастерски выполненных. Их высокие спинки имели ту же стрельчатую форму, что и окна, и с каждой спинки смотрела оскаленная львиная морда.
Стол выглядел внушительно, даже когда бывал пуст. Но сейчас, когда на нём громоздились высокие серебряные кувшины и массивные золочёные кубки, стояли большие блюда, полные дичи и фруктов, когда на узких подносах лежали розовые ломти тушёной форели и зеленоватые змеи копчёных угрей, когда на полированную поверхность невзначай капал ароматный сок с печального пятачка зажаренного на вертеле молочного поросёнка, — сейчас, при всём этом великолепии, стол просто поражал воображение, а заодно будил аппетит. Казалось, что облизываются даже плотоядные львиные морды на спинках стульев.
— Нет, это уже невыносимо! — закричал в негодовании герцог Леопольд, в пятый раз проходя вдоль этого съедобного изобилия и в пятый раз отрывая крылышко от ещё одной жареной куропатки, чтобы тут же отправить его в рот. — Сколько можно ждать? Герольд[88] приехал час назад, сказал, что император в получасе езды от Дюренштейна. Но до сих пор даже труб не слышно, и стражники с башен не видят никого! Что могло отвлечь Генриха?
Герцога Леопольда Австрийского трудно было упрекнуть в угодливости. Он никогда не трепетал перед королями, не стремился лишний раз предстать перед германским императором, чтобы уверить того в своей преданности.
Хотя когда был жив могучий Фридрих Барбаросса, Леопольду случалось не раз и не два бледнеть под его взором, добро — если гневным: хуже приходилось тем, на кого Фридрих смотрел спокойно и холодно, как на что-то, чего уже просто не существует. Правда, он никогда не срывался до полного помрачения, и если вассал, вызвавший монаршее возмущение, находил себе оправдание, то император всегда его выслушивал. Но была ещё одна напасть: Фридрих мог объявиться в любой части Германии совершенно неожиданно. Он не обосновался в столице (каковой, собственно, и не стал себе заводить!), а «правил в седле», объезжая графства и герцогства, когда и как ему вздумается. Свою клятву, данную при коронации, — «защищать вдов и сирот», — Фридрих исполнял честно, зато многие обещания, розданные вассалам, забывал тотчас, если только вассал проявлял непокорность.
Правда, Леопольду везло. Хотя как правитель он иной раз бывал не менее дерзок, чем в своё время злополучный Генрих Лев[89], разве что не стремился к столь обширным завоеваниям. Однако у него, в отличие от Льва, всегда хватало ума, чтобы поддерживать, людьми или деньгами, военные походы Фридриха. И поэтому император закрывал глаза на его честолюбие и вечную привычку по поводу и без повода задирать соседей.
Везло герцогу и с преемником Фридриха. Генрих Шестой, не обладая ни крутым нравом отца, ни его необычайным хладнокровием, ни громадным талантом полководца, унаследовал от покойного любовь к путешествиям и объезжал вассальные земли лишь немногим реже, чем это делал Барбаросса. Однако в гости к Леопольду Австрийскому до поры до времени император не спешил. И когда в середине августа тысяча сто девяносто третьего года от Рождества Христова герцогу сообщили, что его величество находится в одном дне пути от Вены и собирается посетить Леопольда в его любимом замке Дюренштейн, хозяин замка встревожился, а быть может (в чём никогда не признался бы себе) — даже испугался. Более всего мучил вопрос: почему именно Дюренштейн? Ведь были вблизи Вены и другие цитадели, не менее удобные для приёма императора, и в них герцогу Австрийскому тоже случалось порой жить подолгу. Так почему же — Дюренштейн?
Конечно, Леопольд догадывался, что Генрих давным-давно проведал о его тайне. Однако, во-первых, у императора не было доказательств (болтать-то могут что угодно!), а во-вторых, даже если предстоял разговор об этой самой тайне, то так ли уж необходимо обсуждать это прямо в Дюренштейне? Да ещё — сейчас, когда у Леопольда появились веские основания думать, что в его дела сунули нос люди, которых он предпочёл бы держать за тысячу лье от себя!..
— Вот если ты, милостивый мой, отщипнёшь ещё пару таких крылышек, то император, воссев за стол, непременно решит, что в твоих лесах завелись бескрылые куропатки! Он подумает: «Как же так!? Моим охотникам нужно расставлять силки, стрелять из луков, чтобы добыть к моему царственному столу этих вкусных птичек, а охотники хитрого герцога Лео просто ходят по лесу и собирают их в мешки!» И непременно потребует, чтобы ты ему прислал таких пять-шесть сотен — для разведения. А как же? Нехорошо! У императора — нет, а у какого-то там герцога — есть... Я не хочу сказать, что ты какой-то там. Но Генрих непременно так подумает!
Герцог слушал болтовню своего шута Клюгхена с раздражением. Иногда шут умел удивительно угодить ему своими наглыми речами и идиотскими выходками. Но в этот день его бесконечные рассуждения казались совершенно не к месту.
— Если тебя одолела зависть, оторви и ты ножку куропатки и съешь, я разрешаю! — досадливо воскликнул Леопольд.
— О, не-ет! — Клюгхен скорчил трагическую физиономию, хотя шёл позади герцога, и тот не мог видеть его мины. — Если я слопаю одну ножку, то захочу и вторую, а там и — третью. И в конечном счёте мне захочется умять больше, чем съела ваша милость! А разве я успею за вами? Да ни за что! Лучше уж я оторву ухо у этого поросёнка! Поросячьи жареные уши ещё вкуснее куропаток, и тут уж императору не будет обидно: никому не захочется разводить в своих владениях одноухих свиней...
— Вот я сейчас самому тебе откручу ухо, и ты дашь начало породе одноухих шутов! — рявкнул Леопольд, оборачиваясь и замахиваясь на Клюгхена кулаком.
— Эй, эй, эй, Лео! Да ты спятил! — завопил шут, живо ныряя под стол и с ловкостью кошки выскакивая по другую его сторону. — Во-первых, я буду не одноухим шутом, а четырехухим: вон у меня ещё три уха на шапке! А во-вторых, неужто ты станешь есть моё ухо? Ведь это дойдёт до нашей Святой Церкви, и папа Целестин тебя от неё отлучит. Ибо каннибальство осуждается если и не так, как ересь, то чуть-чуть поменьше. Людей, как я понимаю, пожирать можно, но — только по большим праздникам и так, чтоб никто не видел. А ты хочешь открутить моё ухо перед самым появлением его величества!
Леопольд уже собирался швырнуть в назойливого шута кубком, но тут с одной из башен Дюренштейна донёсся протяжный звук сразу двух труб.
— Едет наконец! — прошептал герцог и ощутил, как по его спине ползёт противная струйка пота.
Но, взяв себя в руки, тут же постарался изобразить полное спокойствие. Надо сказать, его лицо довольно легко если не становилось, то казалось спокойным. Крупные, тяжёлые черты, малоподвижность глаз и рта, бычья шея, которая делала внешне неповоротливой и саму голову герцога, — всё это вызывало ощущение, будто Леопольд достаточно медленно соображает и почти равнодушно отзывается на большую часть событий. Правда в тех случаях, когда он выходил из себя (а это с ним случалось не так уже редко), с его лицом происходила невероятная перемена: черты словно бы менялись местами, и казалось, что рот разрывается в крике прямо под бровями, а глаза лезут из орбит где-то над подбородком.
В остальное же время он выглядел хотя и не красивым, однако по-своему привлекательным — близко посаженные большие голубые глаза создавали впечатление добродушного упрямства, а роскошные рыжеватые волосы, длинные, как у древнего варвара-германца, и чуть более тёмная борода, как ни странно, делали его лицо моложе. Ему исполнилось тридцать пять, но выглядел он обычно на тридцать.
