— Что ты делаешь? — спросил Ак, осторожно приблизившись.

Она вытянула палец, и кончик лозы начал расти в сторону пальца, а затем превратился в крохотный штопор вслед за спиральным движением ее руки. Лоза реагировала не на Ака, а на нее.

Потому что он крыса? Или… потому что боится? Но ведь она и сама боится спор?

Вот только эта маленькая лоза не таила никакой опасности. Так что… нет, Прядка не чувствовала страха, по крайней мере не сейчас.

Используя полуночные споры, она была привязана к своему творению. Любопытно, что теперь ощущение было схожее — связь. Прядке казалось, будто лоза что-то ищет. Пустая, но ищущая. Она чего-то хотела.

«Я понимаю», — подумала Прядка, позволяя лозе коснуться своего пальца и легонько обвиться вокруг него.

У Форта есть сделки, у Энн — оружие. А что у Прядки? Она хотела спасти Чарли, но смысл всей жизни заключался не в этом. Это лишь цель.

Прядка глянула на кружки. Она любила их, как и прежде, но не могла не признаться, что теперь смотрит на них лишь потому, что они напоминают о Чарли. Однако прежний их шарм растаял без следа. Она слишком много повидала. И не только разные места.

Лоза исчерпала запас воды и замерла, обвившись вокруг ее пальца. Не грозной хваткой, а лишь слегка касаясь. С любопытством, не представляя опасности.

Прядка нашла это удивительным. Как такое возможно? Целый мир каждый день сталкивается со спорами, по крайней мере, с мертвыми. Люди боятся их не без причины. Но эта лоза больше походила на щенка, чем на смертоносную стихию разрушения.

Мог ли весь мир превратно истолковать нечто столь обыденное? Прядке это казалось маловероятным, но на деле чистая правда, что не так уж удивительно. Люди постоянно ошибаются насчет самых обыденных вещей. (Тут на ум приходят и другие люди.)

На самом деле Прядка не открыла ничего нового. До нее наконец начало доходить, почему споры и эфиры так завораживают проращивателей. Все дело в страхе.

В то время как здоровая толика безрассудства вела наших предков к открытиям, страх помогал оставаться в живых. Если храбрость — это ветер, благодаря которому мы парим, как воздушные змеи, то страх — это нить, которая не дает улететь слишком далеко. Мы нуждаемся в нем, но все дело в том, что из-за исторического наследия мы стали бояться совершенно не того.

К примеру, для наших древних предков незнакомый человек зачастую означал новую болезнь, а то и копье, которым тот норовит тебя проткнуть. Сегодня незнакомец способен навредить разве что забористым ругательством, которым потом можно впечатлить друзей.

Страх перед эфирами? Это явление столь же естественное, как соски, но почти такое же рудиментарное, как их мужская разновидность. Когда мы отказываемся от собственных страхов и предубеждений, открывается целый мир новых возможностей.

Я люблю воспоминания. Это наши баллады, наши личные базовые мифы. Но надо признать: если память не смирять, она может сыграть с нами злую шутку.

Порой лишь память связывает нас с нашим прошлым «я». Воспоминания подобны окаменелостям, костям, оставленным отмершими версиями нашей личности. Но что важнее, наш разум, как ненасытная публика, жаждет только экстремальных ощущений. Посредственность выветривается, оставляя после себя лишь самое яркие впечатления, и мы снова и снова воскрешаем их в своих воспоминаниях.

Болезненные и страстные, сюрреалистичные и возвышенные… мы холим и лелеем эти маленькие пики личного опыта, шлифуя и все более сглаживая их касанием суррогатной, закольцованной жизни. И в итоге, подобно язычникам, поклоняющимся глиняному идолу, превращаем воспоминания в богов и наделяем их правом судить нашу жизнь в настоящем.

Мне это по душе. Может, память и нельзя назвать тем, что делает нас людьми, но ее вклад определенно велик. И все же нужно следить, чтобы блаженство настоящего не померкло на фоне минувших, якобы лучших дней. Да, мы счастливы, но были ли мы счастливее раньше? Если дать памяти волю, она затмит настоящее, ибо ничто не сравнится с окостеневшими легендами прошлого.

Я подолгу о таком размышляю, ведь мое призвание — продавать легенды. Упаковывать их и превращать в товар. За небольшую цену вы сможете разделить мои воспоминания. Торжественно клянусь, что они совершенно реальны или, по крайней мере, останутся таковыми, пока вы согласны не препарировать их со скальпелем в руках.

Не позволяйте воспоминаниям преследовать вас. Прислушайтесь к совету того, кто расчленил этого зверя и воссоздал в облике еще более грозном, благодаря чему смог выманить у одурманенной публики пару лишних монет. Пусть воспоминания приносят вам радость, но не продавайте себя в рабство тому, кем когда-то хотели стать.

Те воспоминания мертвы. Зато вы живы.

На мой взгляд, я не уделил должного внимания тому, как прекрасен мир Прядки. Для меня это была захолустная планета, утопающая в эфирной трухе. В других проявлениях эфиры приносят гораздо больше пользы, да и добывать их в любом случае куда проще на самих лунах.

И все же за время моих скитаний я не встречал ничего и близко похожего на эти споры. Пока мы шли по Багряному морю, я ощущал себя листком, плывущим в крови павшего великана. Чем дальше мы заходили, тем выше поднималась Багряная луна, темная и зловещая, днем нередко окруженная солнечным ореолом. Как сгусток крови на свету.

По ночам она полыхала своим немеркнущим, сверхъестественным светом. Некоторое время спустя показался лунагри: фонтан спор без остановки сыпался в центр моря. Если зеленые споры напоминали парящую в воздухе пыльцу, то багряные походили на поток лавы, извергающийся с небес, чтобы расплавить планету.

Во время нашего путешествия я был не в своем уме, но зрение-то оставалось при мне. И в памяти сохранились отшлифованные, поразительные образы тех мест — сюрреалистичные, завораживающие картины магии, настолько вездесущей в этом мире, что она буквально падает с неба.

Думаю, такой потрясающий пейзаж лишь усложнял жизнь Прядке, сильно отвлекая мое внимание.

— Хойд, не мог бы ты сосредоточиться? — попросила она.

Я указал на далекую красную луну, с которой в море сыпались споры.

— Луну будто тошнит.

Прядка вздохнула.

— Представь, что море — это туалет, — сказал я, — а луна — лицо бога. И он навис над нами после того, как всю ночь крутился на барном стуле.

Вообще-то я написал о блюющем боге целое стихотворение. Впрочем, вас я пощажу, хотя это единственный случай, когда у меня появился повод придумать действительно хорошую рифму к слову «тягомотина».

Наконец, после некоторых уговоров, я отвлекся от своей новообретенной музы и расположился на палубе рядом с Прядкой. Она бы предпочла вести беседу на нижних уровнях, подальше от посторонних глаз, но я отличался упрямством. Мне хотелось смотреть, как тошнит луну. Да и кому не хотелось бы?

— Нам нужно снять проклятие, — сказала Прядка.

— Ага. — Подавшись ближе, я добавил заговорщически: — Знаешь, а у меня оно есть.

— Проклятие?

— Именно.

— Я знаю, Хойд.

— Правда?

— Да. Именно поэтому мы и можем о нем говорить. Если бы я не знала о нем, ты бы не смог мне рассказать.

— Я не могу рассказать тебе о том, чего ты не знаешь, но могу о том, что знаешь?

— Да, из-за проклятия.

— О! Проклятие! У меня…

— …оно есть. Я знаю. Нужно его снять, чтобы ты показал мне дорогу к Чародейке. Никто не знает, где ее искать в Полуночном море.

Я умолк.

— Хойд? — позвала Прядка. — Ты понимаешь?

— Думаю, да. Но, видишь ли, это непросто. — Я наклонился ближе. — Я могу сообщить тебе…

— Да?

— Кое-что важное…

— Да?

— Носки с сандалиями, — прошептал я. — Новое веяние в моде. Поверь, это произведет фурор.

Прядка вздохнула с нарастающим раздражением.

Мне не привыкать к подобной реакции, хоть я предпочитаю выводить окружающих из себя намеренно. Раздражать людей по чистой случайности противоречит моей профессиональной этике. Это как если бы… строитель прокладывал новую дорогу, пока ходит во сне. Прораба хватил бы удар. Кстати, как заставить лунатика взять предусмотренный профсоюзом перерыв? Может, разбудить?