Все попытки князя заговорить камердинер просто пресекает: «„Да, у меня дело…“ – начал было он. „Я вас не спрашиваю, какое именно дело, – мое дело только об вас доложить. А без секретаря, я сказал, докладывать о вас не пойду“» (с. 19). Опытный камердинер, привыкший видеть людей «насквозь», приписывает князю «заднюю мысль», но на этот раз чувствует, что что-то не то, «слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей» (с. 19). И дело не только во внешнем виде. А в чем? Князь рассказывает, кто он, откуда, спрашивает, нельзя ли ему здесь где-нибудь покурить. «Казалось бы, разговор князя был самый простой; но чем он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не чувствовать что-то, что совершенно прилично человеку с человеком и совершенно неприлично гостю с человеком» (с. 21). Впервые камердинер не знает, как поступить. Его раздирают амбивалентные чувства: «князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения, он возбуждал в нем решительное и грубое негодование» (с. 22). Нравился как человеку и вызывал негодование как у функционера. Однако «человек» берет верх: «Узелок-то постановьте хоть вон сюда» – «Я уж об этом думал, если позволите. И, знаете, сниму я и плащ?» – «Конечно, не в плаще же входить к нему» (с. 22). А после рассказа князя камердинер сам предлагает ему покурить, хотя за несколько минут до этого упрекал егo, что «стыдно и в мыслях это содержать» (с. 20).

Но главный вопрос для меня – почему камердинер все-таки стал слушать князя? Я думаю вот о чем. 3ачастую мы не удостаиваем собеседника быть с ним откровенным, говорить о вещах, которые нас действительно волнуют. 3а ритуалами: «Как дела?» – «Спасибо, хорошо» – стоят вполне разумные рационализации типа: «Это мои проблемы, зачем ему это надо»; «Некогда»; «Все равно не поймет»; «Я не интересен»; «Если узнают мои сокровенные мысли и чувства, я стану уязвим» и т. д. Мы боимся быть смешными, неуместными, неинтересными, боимся, что нас просто не станут слушать. Князь Мышкин не боится быть не услышанным, он говорит с камердинером на тему, которую немыслимо себе и представить – о том, что он чувствовал во время присутствия на казни в Лионе и о собственных мыслях по этому поводу. И при этом не испытывает ощущения, что, возможно, «мечет бисер». И камердинер, «хотя и не мог бы так выразить все это, как князь, но, конечно, хотя и не все, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его» (с. 25).

Что же это за «главное», которое понимает любой человек? На мой взгляд, это контакт между людьми, которого каждый неосознанно жаждет и так же неосознанно опасается. Куда безопаснее пребывать в рамках ритуала, здесь опасность сведена к минимуму, поскольку все шаги известны наперед. В ритуале мы делимся тем, что не жалко отдавать, так как самим не нужно. В контакте же мы отдаем и получаем истину, которую отдать столь же рискованно, сколь и получить. И этот риск – плата за причастность, за «зрячесть», за знание того, что происходит на самом деле.

Встреча с генералом Епанчиным

Вот еще одна сцена – встреча князя с генералом Епанчиным – испытание прямо противоположное предыдущему. Теперь разница в социальном статусе сменилась с плюса на минус. Общее же то, что генерал, как и камердинер, не желает слушать князя и не верит ему, так как заранее предполагает скрытую цель, а именно – ту же, что имел в виду и камердинер, – просьбу о деньгах. Замечательно описание невербального поведения генерала при встрече: «Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял посреди своего кабинета и с чрезвычайным любопытством смотрел на входящего князя, даже шагнул к нему два шага» (с. 26). После обмена первыми репликами «генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему на стул, сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю» (с. 26). Генерал не захотел ответить князю год назад, когда получил от него письмо из Швейцарии. Не спешит он разговаривать с князем Мышкиным и теперь. Действительно, что может быть общего между этими двумя людьми? Князь как будто и сам признает это: «И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили. Ну, прощайте и извините, что обеспокоил» (с. 26).

Князь Мышкин показывает уважение к «границам» генерала: «Не желал бы беспокоить, так как я не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений» (с. 26); отказывается остановиться в доме генерала: «Это могло быть, но не иначе как по вашему приглашению. Я же, признаюсь, не остался бы и по приглашению, не почему-либо, а так… по характеру» (с. 27). Все это сбивает с толку генерала, который видит в князе бедного родственника, пришедшего просить на бедность. Особенно поражает его то, что князь готов, «несмотря на видимую затруднительность своих обстоятельств» (с. 27), в любой момент встать и уйти, причем совершенно без обиды, «весело рассмеявшись» (с. 27). Причем «взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновенье» (с. 28).

Что произошло? «Мы почитаем всех нулями, а единицами себя…» Тем более поражает нас открытие в другом человеке таких качеств, как автономность, независимость, ощущение собственного достоинства, принятие других. Так же, как и камердинер, генерал меняет свое ретрофлексивное поведение, проявляя в князе участие: «Вот что, князь, … если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться» (с. 28).

Снова, в который уже раз, происходит это чудо – чудо контакта: люди позволяют стене, разделяющей их, рухнуть (Э. Фромм). Князь Мышкин свято верит в ту идею, что между людьми «только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…» (с. 28).

Когда читаешь про эти «общие точки» между людьми, невольно вспоминаешь схемы из гештальт-теории: вот два кружочка, не касающиеся друг друга, – это ретрофлексия. Вот сливающиеся кружки – конфлюэнция. Частично закрывающие друг друга – интроекция и проекция. И наконец, схема, на которой два кружка касаются друг друга только в одной точке, – взаимодействие, при котором возникает контакт.

Иешуа и князь Мышкин

На самом деле все мы, по большому счету, одиноки, все мы нуждаемся в добрых людях, и именно это нас объединяет. Помните этот же феномен в Булгаковском романе «Мастер и Maprapитa»? Иешуа называет «добрыми» всех людей, не исключая Марка-Крысобоя: «Он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств… Если бы с ним поговорить…, я уверен, что он peзко изменился бы»⁹³. И Иешуа, и князь Мышкин идут на этот риск – они не боятся говорить, даже когда их не хотят слушать, они верят в силу слова, в силу контакта. И самое удивительное то, что их начинают слушать, потому что они говорят истину.

Раз уж речь зашла о романе «Мастер и Маргарита», не могу не привести еще один эпизод. Прокуратор, испытывая муки головной боли, вынужден вести допрос Иешуа. Вслух он произносит:

«Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?» Про себя же он думает только о своей головной боли: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше…» И в этот момент возникает тот самый феномен, который каждый раз поражает меня в гештальте, – происходит контакт здесь-и-теперь, то важное для обоих, заставляющее взглянуть людей друг на друга с неподдельным, искренним интересом – та самая истина, о которой спрашивает Пилат, истина, а не разговоры о ней. Иешуа отвечает Пилату: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает…»⁹⁴