К. Чуковский пытается найти объяснение феномену рифмования, предполагая, что «рифма есть, так сказать, побочный продукт этой неутомимой работы ребенка над своим голосовым аппаратом, и продукт чрезвычайно полезный: благодаря ему тяжелая работа ощущается ребенком как игра»⁶⁶. Но, изучив многочисленные дневники родителей о ранних периодах усвоения детьми речи, он отказывается от утилитарной трактовки и приходит к выводу о том, что, похоже, детям нравится ритмичность просто так, «неутилитарно»: «Вначале для каждого ребенка это были просто самоцельные звуки, многократное произнесение которых доставляло бескорыстную радость»⁶⁷.

Я нахожу удивительное сходство между рифмованием в детском возрасте и занятиями сексом в более позднем. Во-первых, ритм. Тот же Э. Берн, анализируя происхождение английского основного непристойного глагола, обнаруживает, что это слово «пришло в Англию из Шотландии в 1500 годы, скорее всего, происходит от датского или немецкого слова „ficken“, что означает „бить“, что очень похоже на арабское слово „док“, что означает „толочь пестик в ступе“. Толкание, проталкивание – один из наиболее важных элементов полового сношения… Также важно то, что арабские сексологи называют „хез“, что означает возбуждающееся, сладострастное, свободно раскачивающееся движение женского таза. „Cuff“ включает „док“ и „хез“, так что передает и импульс, и „свинг“»⁶⁸. Ритмичное дыхание и ритмичные движения, похоже, доставляют человеку чувство освобождения и удовольствия в обоих случаях.

Во-вторых, совместность. Мы уже сказали о том, что рифмование приятно ребенку и в одиночку, но совместность, синхронизация энергии доставляет несравненно большее удовольствие. То же самое в сексуальных отношениях. Э. Берн пишет: «Cuffing» – это нечто, что двое делают вместе, в то время как swerk – одностороннее слово. Одна девочка по имени Амариллис однажды сказала: «Мне нравится cuffing, но я не хочу иметь дело с парнем, который swerk меня только для того, чтобы потом выпендриваться»⁶⁹.

В-третьих, самоценное, бескорыстное, неутилитарное отношение к тому и другому, как к игре. Когда двухлетний ребенок в течение часа произносит нараспев что-то типа:

Кунда, мунда, карамунда

Дунда, бунда, парамун⁷⁰,

трудно говорить о какой бы то ни было утилитарности. Так же нелепо звучит заявление пациента М. Эриксона о том, что «грудь – утилитарная вещь, предназначенная для кормления детей». Если бы люди вступали в сексуальные отношения исключительно с утилитарной целью, то число половых актов было бы равно числу детей в семье.

Это сходство двух таких, казалось бы, разных явлений использует М. Эриксон в данном сеансе. Вместе с навязчивым желанием срифмовать два слова, одно из которых является даже не непристойным, а непристойным в самом детском проявлении («писка»), пациент доктора М. Эриксона включает детское эго-состояние, что и нужно в его случае для того, чтобы внести в сексуальные отношения с женой атмосферу радости, игры, удовольствия, наслаждения и творчества.

Непристойность ради установления контакта

Может быть, при коммунизме они выйдут из употребления, но в настоящее время ни один нормальный русский не считает возможным построить коммунизм без ругательств.

А. Флегон (1973)

Иностранцы приехали в Россию изучать разговорный русский язык. Пошли «в народ». Идут мимо стройки, слышат, один рабочий кричит другому:

– Эй, хрен, на хрена до хрена нахреначил, отхреначивай, на хрен!

Анекдот

Эта выделенная нами область применения ненормативной лексики в психотерапии, пожалуй, самая редкая. Может, это потому, что к психотерапии обращаются в основном представители среднего класса, а здесь речь пойдет о людях, что называется, «от сохи». В начале главы мы говорили, ссылаясь на Э. Берна, что слова становятся непристойными, если только они сопровождаются отвратительным первичным образом, и происходит это в детстве: «язык, выученный человеком после шести лет, не может содержать для него непристойностей»⁷¹.

Стало быть, если слова не сопровождаются отвратительным первичным образом, то они не воспринимаются как непристойные. Представим себе ребенка, живущего в такой обстановке, в которой отвратительное считается не отвратительным, а нормой жизни. Соответственно, язык, усвоенный им со всеми присущими ему непристойностями, тоже воспринимается им как единственно нормальный. Примером может служить главная героиня из «Пигмалиона» Бернарда Шоу. Вспомните простолюдинку Элизу, говорящую на наречии кокни, которую специалист по фонетике за три месяца берется обучить языку леди. Подобные прецеденты, хотя и редкие, есть и в психотерапии, правда, на это уходит гораздо больше времени, чем в пьесе Б. Шоу.

Как и в предыдущих случаях, у клиентов этой категории тоже присутствует дисбаланс между персоной и тенью, только на этот раз реабилитировать следует не тень, а персону. Приведем в качестве иллюстрации два случая из практики Милтона Эриксона. Ему довелось работать и с такими клиентами – не зря его называли магом. Случай Гарольда

«В кабинет двадцатитрехлетний Гарольд явился в совершенно ужасном виде. Он был немыт и небрит. Волосы, которые он, несомненно, стриг себе сам, были слишком длинными, нечесаными и свалявшимися. Одежда была грязной, ботинки рваными, а оторванная подошва была привязана бечевкой. Он стоял передо мной ступнями внутрь и заламывал руки. Лицо его искажала гримаса. Он высыпал на стол горсть мятых долларов и сказал: «Мистер, я просто кретин, глупый кретин. Я умею работать. Я ничего не хочу, я хочу только быть счастливым вместо того, чтобы быть испуганным до смерти, рыдающим и желающим убить себя. Такой доктор, как вы, был у нас в армии, и если парням случалось чокнуться, он их вылечивал. Мистер, помогите мне, пожалуйста. Я буду работать еще больше, чтобы вам заплатить. Мистер, помогите мне!»

Выждав такую длинную паузу, что тот уже взялся за ручку двери, М. Эриксон ответил Гарольду в том же духе: «Послушай, послушай меня. Ты всего лишь глупый кретин. Ты умеешь работать, и ты хочешь помощи. Ты ничего не знаешь о том, как лечить. Это знаю я. Садись в кресло и дай мне возможность работать».

Эриксон рассказывает: «Я тщательно сформулировал эту инструкцию в соответствии с его настроением и типом речи, чтобы остановить и зафиксировать его внимание. Когда он, озадаченный, сел, то уже, в сущности, находился в легком трансе. Я продолжал: «И вот, когда ты сидишь здесь, в этом кресле, я хочу, чтобы ты меня слушал. Я буду задавать вопросы. Ты будешь отвечать и, черт побери, делать это не более и не менее подробно, чем мне это нужно. Это все, что ты должен будешь делать, и ничего больше».

Вот история Гарольда, прояснившая его ситуацию. Он был восьмым ребенком в семье, где кроме него было еще двенадцать детей. Родители Гарольда были неграмотными иммигрантами и жили в крайней бедности. Поскольку одежды не хватало на всех, Гарольд часто пропускал школу. Он ушел из средней школы, чтобы помогать младшим братьям и сестрам, прозанимавшись два года и имея неудовлетворительные оценки. В 17 лет он пошел в армию, где провел два года. После службы он стал жить со своей 20-летней сестрой и ее мужем в Аризоне. Все они стали алкоголиками. Он работал разнорабочим и почти все свои деньги отдавал сестре. Контактов с другими членами семьи он не поддерживал. Он попытался записаться в вечернюю школу, но у него ничего не получилось. В жизни он был обеспечен самыми минимальными удобствами: он снимал паршивую однокомнатную лачугу и ел тушеные овощи с дешевым мясом, приготовленные на плитке, тайным образом включаемой в розетку соседней лачуги. Иногда он мылся в ирригационных каналах. В холодную погоду спал в одежде, поскольку укрыться было нечем. Он рассказал также о своем отвращении к женщинам, и кроме того, он считал, что никакая женщина не будет иметь дело с таким дураком, как он. Он был пьяницей и считал, что никакие усилия не смогут отвратить его от алкоголя. В сексуальные отношения с «неопытными юнцами» он вступал достаточно редко.