— Миша, а погляди-ка, какой у детишек аппетит! Если ребенок за столом один, то он никогда так старательно не ест. А почему? Сообща веселее, да и пища вкуснее.

Катя заулыбалась еще больше, когда подошла к кроватке и увидела, что младшенький уже не спит. Она взяла его на руки так уверенно и так умело, как это обычно делают только опытные матери. Развернула мокрую пеленку, показала мне, держа на руке, полуголого, в коротенькой рубашонке, с сонным личиком головастого мальчугана, как бы желая сказать, каких славных детей она рожает, и тут же быстро завернула в свежую пеленку, с радостью говоря, что вот и Володя будет обедать, и, на ходу раскрывая полную, налитую, тугую грудь, отправилась в соседнюю комнату.

Мне надо было навестить Таисию. Я пообещал вернуться вечером, к приезду Андрея, и ушел к еще одной своей сестренке.

Я шел по тому же, знакомому мне, забурьяневшему, по-осеннему запыленному, серому переулку и думал о Таисии Кучеренковой. Думал потому, что и она, с ее толстенной, колесом закрученной косой на затылке, с ее всегда добрыми глазами, — тоже героиня моей будущей повести. Таисию-то я чаще других видел в сюжете, и не как двоюродную сестру, а как мать-одиночку, как молодую женщину необычной судьбы. Не скрою, меня, как автора еще не написанной повести, Таисия во всем устраивала: и в том, что она, внешне некрасивая, была духовно натурой незаурядной, — вот уж воистину: непригожа лицом, да зато хороша умом; и в том, что тайно от сельчан, от близких и родных полюбила женатого, отца семейства, родила от него Юрия и была, счастлива; и в том, что эту свою, как она сама называла, «ворованную, а потому и сладкую» любовь считала любовью настоящей, земной, а себя на этой земле женщиной самой счастливой. И хотя это ее счастье многим казалось смешным, наивным, хотя ее называли матерью-одиночкой, при встрече презрительно улыбались, она не обращала на это никакого внимания и жила так, как ей хотелось жить.

Такое в жизни, думал я, бывает, и нередко: и любят женатых, и становятся матерями-одиночками, и в душе радуются этому, так что характер Таисии, по моим расчетам, раскрылся бы в повести правдиво, убедительно, и те, кто ее прочитал бы, сказали бы: да, это так, как бывает в жизни, это — правда. Мне нравилось в Таисии еще и то, что свое, ей одной понятное, счастье она хранила за семью замками, даже родной матери, со слезами просившей ее, не назвала отца Юрия. Она написала какую-то «исповедь до безумия влюбленной бабы», и сколько я ни просил у нее эти ее записи, она только краснела и наотрез отказывалась даже показать их. Словом, моя двоюродная сестра, какой она виделась мне, превосходно вписывалась в «Запах полыни», и вписывалась именно так, как надо. Мне пришлось бы лишь заменить имя и к ее жизни от себя ничего не прибавлять и ничего не додумывать.

Однако то, что вскоре мне довелось услышать в хате моей грустной тетушки Анастасии, изменило мое желание вводить Таисию Кучеренкову в сюжет повести. От тетушки я узнал: недавно в жизни Таисии произошло такое неожиданное событие, что как его ни опиши, а оно может показаться выдумкой, и читатели, — а о читателях никогда не надо забывать! — могут упрекнуть меня, и не без основания, в незнании психологии людей, особенно там, где речь идет об их интимных отношениях.

Суть тех неожиданных и странных перемен, о которых мне сообщила тетушка, состояла в следующем: из своей «ворованной и сладкой» любви Таисия, оказывается, никакой тайны уже не делала. Она открыто жила, как с мужем, со своим возлюбленным, главным бухгалтером совхоза Семеном Яковлевичем Матюшиным, а он, Матюшин, не разведясь со своей законной супругой Зинаидой, усыновил Юрия, дал ему свою фамилию, отчество.

— Это что же получается? — спрашивала тетушка Анастасия с той же, еще более заматеревшей тоской на лице и вытирала слезы. — Одну бабу не прогнал, а с другой живет, как с женой, и имеет четырех детей. Такое, Миша, ни в какие ворота не лезет. Мишенька, да неужели ты еще ничего не слыхал про такое наше горюшко? И Андрей с Катей ничего тебе не говорили? Знать, пожалели мою норовистую Таюшку. Или постыдились сказать. Ить все село знает. — Она закрыла лицо сухими темными ладонями и заплакала. — Беда творится на земле! Жалей теперь Таюшку аль не жалей, а дело уже свершилось. Отыскались две сумасшедшие дуры, каковые не ревнуются, не дерутся, а живут в дружбе и в согласии. Подумать только, Миша, это же какой срам! Где и когда у нас, у русских, такое бывало? Куда подевалась ихняя бабская гордость? Как же можно соперницам жить мирно? Срам! А они живут, и ничего, как-то ладят промежду собой, не грызутся. Уму моему такое непостижимо!

— А где живет Матюшин? — спросил я.

— Тут, у нас, — ответила тетушка грустно. — В зятьях. И туда, на тот двор, ходит. Там у него жена и три дочки.

— Ну, а как Юрий? — спросил я, не зная, о чем бы еще спросить опечаленную тетушку. — Он — парнишка уже смышленый.

— А что Юра? Все понимает, только на свой лад, — ответила тетушка Анастасия. — Без памяти рад, что теперь у него есть батько. Дружит со своими сводными сестрами. Дети живут, как родные, девочки бывают у нас, Таисия угощает их обедом, а Юра ходит к ним, и Зинаида относится к нему ласково, как к своему. Вот что меня удивляет… А завтра все четверо, и все Матюшины, пойдут в школу. — Анастасия тяжело вздохнула, мигая мокрыми глазами. — А как Юрик обожает своего батька! Так и льнет к нему, так и льнет. Души в нем не чает. Папочкой называет, обнимает его, ласкается. Да и Семен любит Юрика. Прямо-таки неразлучные. Юрик ходит к нему в бухгалтерию. Семен называет его сынулей, своим наследником. Парнишки у него не было, а Таисия родила сына, вот Семен и радуется. Да и Юрик все с батьком да с батьком. Оно и понятно: мужчины! Мальчугану при батьке завсегда живется лучше, нежели при матери. Юрик и разговаривает с батьком не так, как с матерью или со мной, и слушается его во всем, не то что бабушку или мать. Завтра Юрик идет в первый класс. А кто купил ему ученическую форму с картузом? Кто привез аж из Ставрополя портфель с наплечными ремнями, тетради, разноцветные карандаши? Он, батько. Юрик аж танцевал от радости. — Опять тяжело вздохнула, вытерла ладонью слезы. — Батько имеется — хорошо. Но как же можно, чтобы две семьи жили в дружбе? Ить все село негодует. Это же не жизня, а насмешка над жизнью. — Она наклонилась к окошку, приподняла занавеску. — Вот и сам Юрий Семенович идет. Не удержался, нарядился в школьную форму. Бедняга, никак не дождется завтрашнего дня. Переживает, волнуется парень. А следом за ним и мать поспешает. Знать, были они там, на том дворе. Тут близко, через две улочки. И так часто: две бабы-соперницы встречаются в одной хате. Не укладывается такое в моей голове. — Анастасия наклонилась ко мне и таинственным шепотом сказала: — Миша, я ничего тебе про Таюшку не говорила, а ты от меня ничего не слыхал. Ладно?

Я кивнул. В это время вошла Таисия с сыном. Она не ждала увидеть меня в хате, кинулась ко мне, обнимая и говоря:

— Миша! Откуда? Какими судьбами? Ах, как давно я тебя жду! — Она подвела ко мне Юрия и, веселая, счастливая, спросила: — Ну, Миша, погляди на героя. Узнаешь?

— Узнать-то трудно, — сказал я. — Вырос-то как, космонавт.

— Теперь я уже не космонавт, — серьезно, как взрослый, сказал Юрий. — И называть меня космонавтом не надо.

Передо мной стоял высокий для своих семи лет и очень тоненький паренек. Новенькая рубашка на нем, со стоячим воротником, застегнутая на все пуговицы, была затянута ремнем, с мелкими, хорошо оправленными сзади складками. Он держал картуз в руках и смотрел на меня не по возрасту строго, потом рукой погладил чубчик, остриженный коротко, специально для школы.

— Юра, так почему же тебя нельзя называть космонавтом? — спросил я. — Ведь раньше называли.

— То раньше, — тем же по-детски серьезным тоном ответил Юрий. — Теперь я уже не маленький. И папа мне сказал, что сперва надо стать космонавтом, а потом им называться. А папа всегда говорит правду.