— А что, ждете шестого и седьмого? — спросил я.

— Почему бы и не ждать? — уверенно и весело ответила Катя. — Дело-то привычное!

Я записал в тетрадь: «А ежели станет их шестеро или семеро? Вот тогда совсем будет весело». В памяти для себя отметил: это было сказано искренне и с уверенностью женщины, которая нисколько не сомневалась ни в справедливости своих предположений, ни, как говорится, в своих потенциальных возможностях: И я верил Кате. Непременно родится и шестой, и седьмой, и, возможно, восьмой Сероштаник. Да, подумал я, для «Запаха полыни» такая героиня могла бы показаться нетипичной. Даже если описать ее с пятью детишками, указав на желание Кати рожать и рожать, то мне все одно никто не поверил бы. Сказали бы — выдумка, брехня. Ведь всем же известно, что в наши дни многодетная семья, как правило, редкость даже на селе. Обычно молодая женщина родит одного ребенка, так, для забавы, от силы — двоих и считает на этом исполненным свой материнский долг. А у Кати пятеро уже налицо, и неизвестно, сколько же их еще ожидается в перспективе. Кто этому поверит? Никто. Описать же другую Катю, как мне советовал Никифор Петрович, выдуманную, к примеру, с одним ребенком, мне не хотелось. Значит, надо попробовать описать Катю настоящую, невыдуманную, такую, какая она есть, и описать так, чтобы мне поверили. Поэтому, пока я находился у Кати, я стал еще внимательнее присматриваться к своей будущей героине, помня о том, что передо мной не моя двоюродная сестренка, а молодая многодетная мать. Именно с этой целью я и задал ей вопрос, несколько общий, я бы сказал, чисто теоретический:

— Катя, расскажи о чувстве матери!

— А я не знаю этого чувства, — смеясь ответила Катя. — Да и знать его не желаю, потому что оно всегда во мне.

— Ну, что ты думаешь о своих детях, не так, как, к примеру, думают о них Марфуша или бабушка Елена, а как о них думает та, которая произвела их на свет?

— Смешной ты, Миша. — Катя с улыбкой и с удивлением смотрела на меня. — Разве об этом можно рассказать? Это надобно самому пережить и перечувствовать.

— Допустим, ты ждешь ребенка. Его еще нет на свете. Но о том, что он уже  е с т ь, тебе известно одной. Что ты думаешь о нем?

— Сказать правду?

— Скажи.

— Ты же не поверишь.

— Говори, поверю.

— Я ничего не думаю о нем.

— Почему?

— А зачем о нем думать? Я же знаю: придет та, нужная минута, и на свет появится новый человек, — ответила Катя с той же удивленной улыбкой. — Еще недавно его не было, а теперь он уже живет. Чего же об этом думать? Это не чудо, не волшебство, а новая жизнь. И кто дал новому человеку жизнь? Женщина! Вот об этом надо бы задуматься. Женщина как начало всему живому.

— Каким он тебе представляется, новый человек? Когда его еще нет на свете? Об этом тоже не думаешь?

— А зачем об этом думать? — удивилась Катя. — Я и так, не думая, знаю, каким он будет.

— Каким же?

— Моим, хорошим. И в нем будет что-то мое и что-то Андреево… А вот то, что женщина переживает в минуты родов, никакими словами и мыслями не передать. Такое чувство вам, мужчинам, никогда не пережить и никогда не понять. Или ощутить тот момент, когда мое маленькое существо впервые, заметь, впервые, берет сосок и я чувствую теплоту его губ, слышу его спокойное дыхание и уже вижу его всего… Миша, я еще сказала бы тебе, да боюсь, что не то что не поверишь, а станешь смеяться.

— Нет, не стану. Ты говори, говори. Кто же, кроме тебя, Катя, скажет, мне об этом?

— Поверишь, Миша?

— Поверю.

— Миша, я люблю рожать. Мне приятно рожать, вот это я хотела сказать. Улыбаешься, и вижу, не веришь. Андрей тоже не верит. А я говорю правду.

— То есть как приятно? — спросил я. — Это же больно.

— Чудак! — Она смеялась, глаза ее блестели. — Не знаю, как тебе и пояснить. Эта боль — радостная, приятная. Нет, видно, ее, эту боль, мужчины не знают и никогда не узнают. То душевное и физическое состояние, которое испытывает роженица, ни с чем не сравнимо. Только что ты еще была одна, и вот нас уже стало двое, и того, второго, твою горластую, живую частицу, уносят от тебя, чтобы через некоторое время принести ее к тебе и положить к груди. О! Миша, это не боль, это великое счастье! Я все это испытала, пережила, и одному Андрею да вот еще тебе честно говорю: я люблю рожать, мне это приятно. Не представляю себе, как можно женщине жить без ощущения этого удивительного, ни с чем не сравнимого счастья!

— А боль? А страдания?

— Опять о том же?

Катя с сожалеющей улыбкой посмотрела на меня. В это время на своих слабых ножках к ней подбежала Оленька, заливисто, по-детски смеясь, и ткнулась ей в колени. Катя подхватила девочку и стала жадно целовать ее.

— Видишь, Миша, как мы уже смело бегаем, — сказала она радостно. — Мы уже ничего не боимся! А как мы любим свою маму!

Я вспомнил: Марта точно так же, как Катя об Оленьке, говорила во множественном числе о нашем Иване, и подумал, что все матери, наверное, одинаково любят своих детей.

— Миша, погляди на меня и на Оленьку, — говорила Катя, целуя дочку. — Вот он, наглядный ответ на все твои вопросы о болях и страданиях. Боли и страдания роженицы проходят, забываются, а остается вот это глазастенькое, смеющееся и бегущее к тебе твое счастье. Помнишь, там, в Мокрой Буйволе, когда я была еще одна, мне жилось очень трудно, меня мучила тоска, изводило одиночество. И когда Андрей уходил на весь день, я не знала, куда себя девать. У меня не было дела. Теперь же, в окружении этой пятерочки, которой я дала жизнь и которой я нужна как мать, моя жизнь наполнена каким-то особенным смыслом. Сейчас мне никогда не бывает скучно, и я давно уже не знаю ни тоски, ни печали, ни уныния.

— Выходит, находишься при деле? — с улыбкой спросил я.

— Ну что ты, мало сказать — при деле, а при деле большом и исключительно важном, — согласилась Катя, целуя Оленьку и блестя смеющимися глазами. — И то, что Андрей, как и прежде, дома бывает очень редко, меня не пугает, не огорчает, как пугало и огорчало раньше. Почему? Чудак ты, Миша! Да потому, что моя любовь к Андрею, все то внутреннее большое чувство, которое руководило мною, когда я самовольно ушла от родителей к Андрею, теперь живет в детях. Я смотрю на моих птенчиков, а всегда вижу рядом с ними Андрея, он и в Оленьке, и в Зинушке, и в наших старших, и в нашем самом младшем. Так о какой же боли и о каком страдании ты спрашиваешь? И боль, и муки, и страдания — это все в прошлом, а дети — вот они, в настоящем и будущем.

— Но детей еще надо вырастить!

— Все растят, растишь и ты своего Ивана. Мы с Андреем тоже своих вырастим.

— Иван у нас с Мартой один.

— По-моему, растить одного труднее, — уверенно сказала Катя. — Когда они идут гуртом, стайкой, то растут лучше. И в том, что они растут дружно и родители видят, как это происходит, тоже своя, особенная радость. Да, нет спору, вырастить одного ребенка или нескольких много труднее, нежели их родить. Тут все: и как их воспитать, чтобы они стали настоящими людьми, и как дать им образование, и во что одевать. Вот, к примеру, у нас: если покупать обувь, то надо брать сразу пять пар, трусиков — столько же, пальтишек тоже пять штук, все разного размера. А достать детскую одежду и обувь нынче не так-то просто, особенно у нас, в Богомольном. Приходится Андрею специально ездить в Ставрополь. Но что значат все эти одежонки и обувки в сравнении с тем, что вот они, с тобой, растут твои отросточки. Твоя, родная тебе, кровинушка. Нет, Миша, как ни трудно с детьми, а без них намного труднее. В жизни без них какая-то пустота. Я уже не раз думала: если бы они не родились, то как бы я жила? Что бы я делала? Чем бы занималась? Нет, Миша, дети — это большое счастье.

Пришла тетушка Андрея, немолодая, степенная деревенская баба. В доме поднялся радостный детский гвалт. Тетушка начала накрывать на стол, а Катя велела Клаве, Андрюше и Зине помыть руки. Оленьку же она унесла в ванную и помогла ей там умыться. Я наблюдал за Катей и не мог понять, откуда пришло к ней, моей юной сестренке, это зрелое материнство, ее умение обращаться с детьми так свободно и уверенно. Мне казалось, что до того как выйти замуж, она с отличием окончила специальную школу материнства и младенчества. Я замечал, как ей было легко и весело с детьми, как они не были ей обременительны. Пока Марфуша наливала в глубокие миски молочную рисовую кашу, Катя усадила за стол всю четверку, наклонялась к каждому и, целуя в щеку, просила есть спокойно, не спешить. Когда же они, не послушав мать, стали уплетать кашу за обе щеки, что называется наперегонки, когда даже Оленька, обходясь без посторонней помощи, умело работала ложкой, стараясь не отстать от других, Катя нисколько не обиделась на них, а только понимающе улыбнулась мне и сказала: